Слабый фундамент
Любите ли вы чистые дни? Не в том смысле, что на небе ни облачка. Нет, чистые дни — это когда в крови нет ничего дурного. Весь яд вышел, и осталось… да ничего, собственно, и не осталось.
Наверно, я должна радоваться? Однако же я веду подсчет. Отмечаю в календарике, зачеркивая числа жирным красным маркером. Ставлю крест.
Я начала курить в девятом классе. Так, ерунда, табак. Длинные и легкие сигареты. Впрочем, из-за них мне устроили дома скандал. Надо было выложить из кармана. Как будто я не знала, что они шарятся по моим вещам.
Я сижу у окна. Смотрю на улицу. Открываю форточку, чтобы подышать. Вот и все мои прогулки. Мне хватает. Им тоже. Боятся, что если я выйду за пределы квартиры, то сорвусь. Иногда мне кажется, что они бы приковали меня к батарее, если бы я сама не сидела подле нее часами напролет.
В детстве было весело. Я часто прокручиваю одно воспоминание. День рождения. Двенадцать или тринадцать лет. Помню, что радовалась буквально всему. Как-то удачно совпало: классные подарки, крутые подруги (тогда я еще была уверена, что у меня есть подруги), никто не лез и даже стол накрыли, как я просила: газировка, чипсы, пицца. Это тоже яд, как они говорили.
Серое небо абсолютно стерильно. Как серебряная пластина. Ничто не отравляет эту монотонную бесконечность от вокзала до порта, растянутую сохнуть на ветру.
Антаксон. Одна таблетка в день. Для пущей блеклости. Цвета сползли, как грязь, облупились, словно старая краска. Он превращает в медузу. В прозрачное желе с пульсирующим мозгом.
Мир всегда был таким тоскливым? Я просто пытаюсь понять. Это важно. Он был таким? Или он стал таким?
В детстве я столько всего не замечала: ложь, эгоизм, манипуляции. Восторженность, наивность и неопытность заслонили меня от этого зла. Потом я выросла и все поняла, когда напиталась им.
А траву я попробовала уже в институте. У нас в компании часто появлялись то гаш, то трава. Таблетки мололи. Сироп пили. Как-то раз заказали из Голландии ящик с грибницей. Жаль, что была в отъезде, когда она подросла. Упоролись без меня. Ладно, я тоже потом привыкла никого не ждать.
Все это было безобидно, несерьезно. Надо было поддержать движуху. Многие знакомые в жизни состоялись впоследствии, им не навредило. Они до сих пор чувствуют вкус. А я как будто бы облизываю качели промозглой осенью.
Был торт. Я еще могла есть сладкое, откусить большой кусок, и при этом меня бы не вывернуло. Я загадывала желание. Не помню какое. Какое-то глупое — что я могла пожелать в том возрасте? Найти мальчика, закончить год без троек или чтоб ко мне не доматывались. Как это странно, желать чего-то. Если мне сейчас предложат задуть свечи и что-то загадать, то я даже не буду смеяться. Просто отвернусь.
Глазурь была совершенно диких, кислотных цветов. Красителей и добавок не жалели.
По крайней мере, я научилась спать. Хотя какая-то польза от антаксона. Теперь я могу проматывать время. Иногда сплю по двадцать часов. Меня не трогают. Они думают, что я восстанавливаю силы. Для чего?
Я хочу как-то встряхнуться, сдернуть оцепенение, паутиной прилипшее к лицу. Но любые попытки, любые стремления гаснут где-то внутри, будто спичка, чиркнутая в глубокой пещере. Все разбивается об один вопрос. Зачем? Он буквально преследует меня, навязчиво сопровождает любые мои действия. Умыться – зачем? Почитать – зачем? Написать кому-нибудь – зачем? И я развожу руками: мне нечего ответить.
Тогда, над тортом со свечами, я верила, что меня ждет какое-то будущее. Жизнь еще не опротивела, и каждую дверь я открывала с любопытством и интересом. Другие люди занимали меня, как головоломка. А теперь я понимаю, что окружающие похожи на пыльные книги, закрытые на замок, можно ногти обломать, пытаясь заглянуть за обложку, – но там лишь пустые белые страницы.
Почему я так цепляюсь за этот обрывок памяти? У меня их не так много осталось. К тому же я чувствую, что это последнее, что способно мне помочь. Как ключ. Но я не доверяю своему разуму. Не может в этой пресной жизни быть столь ярких оттенков. Иногда я вижу ту сцену совсем уж в гротескной раскраске. Получается что-то кошмарное, инфернально-клоунское, но все равно лучше, чем нынешнее черно-белое немое кино.
Хорошо, вы хотите это услышать, я скажу. Я метадонщица. Так лучше?
Все было не сразу. Сначала была скорость. На четвертом курсе наша компания расслоилась на тех, кто хотел соскочить в будущую взрослую жизнь, и тех, кто планировал утяжелить свои взгляды. Я оказалась среди последних. Как раз висела сдача диплома. Я была на нервах, мне казалось, что учеба пошла прахом. Садилась за работу и ничего не могла. Хотя в голове уже составлен план, все источники под рукой. Не получалось преодолеть некий барьер. Страх белого, пустого листа?
Мне нравился один парень. Мы познакомились в клубе. Яркий, веселый, заводной. Он гнал прочь скуку и серое безмолвие. Он без особых трудностей вписался в наш кружок ценителей веществ.
Я влюбилась. Почти так же сочно и ослепительно, какими в детстве казались взрывы фейерверков. Это второе по силе воспоминание, сохранившееся у меня, но я не хочу к нему возвращаться. Тогда я уже была порченой. Отрава пылала внутри меня.
Он угостил меня мефом. Мы тогда прекрасно угасились. Мой первый раз. Ничего подобного я никогда не испытывала. Ни до, ни после. Несмотря на все мои альпинистские попытки вскарабкаться выше, та высота осталась не превзойденной. Закинувшись, мы поехали кататься. Он был за рулем, я на соседнем сидении, мы наматывали круги по МКАД. Фонари и сияющие рекламы сливались в неземной калейдоскоп.
Меня переполняла энергия. Я стала эффективностью, как таковой. Диплом я набросала за ночь. Удачно защитила, и остальные экзамены трудностей не вызвали. Долго не могла уснуть, иногда почти неделю. Я наслаждалась снами наяву.
Началась моя влюбленная жизнь на протянутом над цирковой ареной канате. Траву я курила почти каждый день, иногда закидывала меф, в надежде, что накроет, как впервые, но без особого успеха. Я выглядела вполне респектабельно, вела себя адекватно. С моим образованием найти приличную работу было несложно. Я не допускала, что могу сторчаться.
Вот именно в тот период я ощутила первые признаки разлада. Когда я остывала, когда кровь становилась чище, меня охватывала невыносимая тоска. Еда отдавала пенопластом, а рутина – стойкой бессмыслицей. Все труднее было найти не причину даже, а повод пойти на работу. Началась странная игра. Я принимала свои лекарства с утра и отправлялась на работу, где никто не должен был догадаться, что я крепко под этим делом. И ведь не догадывались. И полтора года считали меня самой перспективной сотрудницей, душой компании. Потому что только я оживляла ее неповоротливое механическое тело. Таким образом, меф стал как бы основой моего существования. Это слабый фундамент, но все остальное вообще сразу разваливалось и не выдерживало малейшей нагрузки.
А потом его посадили. Рванул в ночь и сбил пешехода. Когда его закрыли, я начала было собирать передачку, и вдруг прозвучал колокольным звоном вопрос, ставший новым лейтмотивом. Зачем? Я не чувствовала любви, не чувствовала вообще ничего. Он превратился в требовательного и капризного неудачника, стал убийцей. Сколько раз он якобы скидывал мой меф, на который я давала деньги, напоровшись на ментов?
Однако он доставал скорость. Мои запасы быстро иссякли. Мне было так лень пополнять их, что я решила на этом фоне уйти в завязку. Совместить неприятное с бесполезным. Раскумарило, натянуло до предела. Почему-то очень ломило ноги, приходилось ходить на носочках. Балерина. Бессонница, адская головная боль, зубы стучали, как на морозе. И кромешная паника. Я ощутила, что смерть томно прилипла ко мне и держит за горло. Я психанула и набрала номер пушера из доисторических студенческих времен. Попросила достать мне еще. Он ответил, что меф кончился. Я умоляла, хоть что-нибудь. Он сказал, что есть метадон. Я согласилась.
Променяла меф на мёд. Судорожно хлопнула и очень быстро почувствовала облегчение. Страх и суета сменились покоем. Ночью я наконец смогла уснуть. Я не хотела скорости. Это удел той молодости, которая вспыхнула и пролетела мимо. Теперь мне нужен был всего лишь покой. Я не могла жадно впитывать неоновые огни, лучше медвежьей шкурой лечь у камина.
Камина у меня не было. Не было работы, не было денег. Уволилась сама, не дожидаясь, пока всплывет подноготная. Да и элементарно не могла заставить себя тащиться через полгорода и полдня сидеть на месте, пялясь в монитор. Похудела сильно. Вышла в ноль по финансам. Потом ломбард. Потом стянула украшения у матери. Когда обнаружилась пропажа, то вскрылось и все остальное. Старший брат возглавил консилиум по моей реабилитации. Ну а дальше все просто: стационар, чистка, антаксон. Улица, фонарь, но больше никакой аптеки.
Я была радостью. В детстве. Я была смехом. Тогда, с друзьями. Я была воплощенной мыслью, радугой, посланницей богов Иридой. Когда была влюблена, когда сидела на скорости. Я была центром вселенной, Буддой Шакьямуни. Я вглядывалась в узоры на ладонях и видела карту галактики со всеми созвездиями. Пока был мёд. А теперь я ничто. Пепел, прах, опавшие листья на перегной. Как я могу полюбить насильно данную реальность после всего, что я пережила?
Зачем вы живете? Как вы это терпите? Нет такого хобби, нет такой эмоции, таких впечатлений, чтобы перекрыть то, что я испытала. И я должна променять мою настоящесть на картонные декорации, в которых живут родители и брат?
Нельзя утверждать, что антаксон блокирует весь кайф. Прорваться можно. Два-три раза и яд начнет побеждать. Особенно если выбросить несколько таблеток птицам вместе с хлебными крошками. Иначе меня выломает с первой же дозы. Они думали, что отняли у меня все, но кое-что осталось.
Резервная доза. Аварийная, как я ее прозвала.
Сохранила в терапевтических целях. Типа тренировала силу воли, сидела ровно, зная, что на расстоянии вытянутой руки спрятан обратный билет в грезы. Все это ложь. Я такая же лгунья – знала, что в какой-то момент не выдержу, вот и все причины.
Я официально отказываюсь принимать мир, как он есть.
Не могу.
Ведь у меня сегодня день рождения.
