Ирония неуместна
Я чувствую врагов интуитивно. Как будто существует некий список жертв, которые обязательно должны быть убиты. Одной из таких целей является ирония постмодернизма. Более того, мне неприятно само исполнение иронии в нынешние времена: я уверена, что она нас тормозит и дурманит, отвлекая от истинного положения дел. Кто-то убивал Автора, кто-то Текст, я хочу уничтожить иронию.
Что есть ирония? Это отрицание. Пародия. Она хорошо работает против устоявшихся твердых форм. Важно понимать, что ирония это в первую очередь критика стиля, а не общества. Ирония допустима по отношению к тексту, к методу выражения и воплощения. Через иронию я не могу критиковать общество — максимум, что мне удастся, это раскурочить тексты, им порожденные, господствующие направления, догмы и нормы. А если писатель берется непосредственно за критику социума, тогда получается сатира, сарказм.
Скажем, ирония Сервантеса — это критика издыхающих рыцарских романов, указывающая на готовность перехода литературы к роману плутовскому. Рабле в этом ключе также выступает больше ироником, чем сатириком, поскольку в первую очередь нападает на религиозные тексты католических схоластов и на такую зыбкую категорию, как мораль, которая, опять же, ближе к сфере идей.
Ирония запирает автора в литературном коде и не дает вырваться в реальность. Это симуляция, которую многие восприняли буквально. Мне очень важно разграничить иронию и сатиру. Чем ближе автор подбирается к реальности, тем меньше в нем иронии. Салтыков-Щедрин, Зощенко, Покровский, Сорокин (так уж и быть) — сатирики. Булгаков, Гиппиус, Пелевин, Быков, Водолазкин, Минаев — ироники. Интересно классифицировать авторов, стоящих на границе двух методов. На ум сразу приходят журналисты Марк Твен и Довлатов, которые пытались равно выводить стилистические и практические разногласия с окружающим миром.
Ирония романтизма была иной: они выступили в защиту творческого индивидуализма и свободы духа. Объектом критики стали омертвевший и скатившийся в оды государям классицизм и придворные художники, превратившиеся в придаток власть имущих. Кьеркегор, конечно, критиковал романтиков, но и сам недалеко от них ушел, будем честны. Так или иначе, это хорошая ирония, построенная на гуманизме, ищущая человека под завалами лингвистических конструкций.
Плохую иронию принес модернизм. Отсюда и далее ирония, во-первых, утратила опору в гуманизме, а во-вторых, стала аналогом инфантильного отрицания. Что такое современная ирония? Это позиция автора (интеллигенциихипстотыбогемы), пассивно наблюдающего за деградацией мира. Он способен распознавать ловушки рекламы и медиа, обходить стороной идеологические завлекалки властей. Он видит, как масса, этот одномерный средний человек, исправно попадает во все те сети, которых ему удалось избежать. Есть одуревшее быдло, которому можно приписать любые пороки от консьюмеризма до раболепия, есть злые управители этим развратом, будь то опричники из госструктур или корпоративные маркетологи, а есть автор, которому так опротивели первые, что он рад бы примкнуть ко вторым, но мало кому там нужен.
Эта ситуация парадоксальна и нелепа. Это, как если бы Бэтмен уселся на самой высокой колокольне и язвительно комментировал происходящее на улицах Готэма, как знаток боевых искусств смеялся бы над потугами и полицейских, и бандитов, и, в особенности, над жертвами повсеместного хаоса и беспредела. Ироничный постмодернистский автор видит зло везде, но не в самом себе, или же замечает, но какие-то пустяшные или нарочито гротескные (стилистические) пороки — самоирония. Бороться со злом он не в силах, а потому эта тема даже подспудно не имеется в виду, чтобы не дискредитировать это шарлатанство.
Что принесу я? Механическую, мертвую серьезность. Такую, над которой бесполезно смеяться, потому что она равнодушна. Ей, что смех, что слезы, что смирение, что попытки избежать своей участи — по барабану. Это Система, Котлован, Голем, Левиафан. Если они запрограммированы растереть индивида в пыль, то так и произойдет. Бесполезно вызывать в этом чудовище жалость, обиду, раздражение, даже ненависть — оно предельно функционально.
Я исследую зло, как самостоятельную и по-своему созидательную силу. Еще Эмпедокл учил нас, что есть силы объединения (добро) и силы разъединения (так называемое зло), и это не совсем категории морали. Зло, которое я отыскала, — это лангольеры, это бездушная машина из «Куба», вещь-в-себе.
Ирония тут неуместна. Иронизируя, я как бы вывожу себя за пределы Системы (а вы варитесь там, как хотите), что слишком уж самонадеянно. Нет-нет, мы лишь составные части механизма. Впрочем, тут мне по душе иная метафора. Представьте, что грядет царство антихриста. Но он — не конкретный человек. Это каждый из нас. Мы, взятые вместе, образуем антихриста.
Я — его ногти. Вы — его волосы. Или глаза. Или селезенка. Можете вести себя, как угодно, но каждый из нас виновен в приближении к бездне, и каждый из нас — до удивительного! — на своем месте в этом карнавале зла. Есть и хорошие новости. Как водится, каждый прием уже содержит суть собственного поражения. Моя сила в том, что я все-таки антихристом не являюсь. И, будучи оторвана от его тела, превращаюсь просто в отломанный ноготь или вырванный, когда-то искушавший глаз. Но это происходит не по моей воле. И уж точно не за счет иронии.
Моя задача — заставить организм отторгнуть меня на коллективном уровне. Вырвать мою персональность из своей коллективности и выбросить на обочину. Я не в силах сделать это самостоятельно. Глаз не может сам выкрутиться из орбиты, нужно, чтобы это сделала рука-манипулятор.
На художественном уровне это выполнимо лишь в сплаве сатиры и экзистенциальной правды. Я не буду бороться с остаточными явлениями постмодерна стилистическими методами, поскольку пародировать пародию на пародию, заново обыгрывать пастиш — это безумие, достойное психиатрической клинической больницы № 4 им. П.Б. Ганнушкина.
Я — деталь механизма. Я вижу, как зло творится и созидается, сама участвую в этом. Только я знаю, в чем смысл Машины, как она устроена. Для этого мне нужно не только признать зло в себе, но и признать себя во зле. Без этих двух признаний дальнейшее развитие искусства невозможно. Упустить хоть один аспект — соврать и сыграть Системе на руку. Признав героев атомизированными винтиками, мы можем разглядеть в них и людей, поскольку сумма их действий, в общем-то, противоречит индивидуальным установкам каждого в отдельности.
Можно вспомнить големов Клайва Баркера, сделанных из тел живых людей. Однако это как раз нечто противоположное моим замыслам, именно из-за пылающей вульгарной жизни, наполняющей этих монстров. Нет, меня волнуют мертвые машины, оставшиеся без хозяина, работающие вхолостую. И мы тоже далеки от жизни — мы состоим из стекла, стали, бетона, электричества, кремния, цинка, кальция, закиси азота, инструкций, расписаний, долгов, притязаний, амбиций и пустоты. Мы мертвы, потому что прицеплены к мертвому телу. И живыми станем, лишь будучи отвергнуты как дефективные детали.
И на сообщество людей, более не способных —функционировать—, у меня вся надежда.
