Яблочный путь
Я родился в тесной и темной коробке. Выполз в замкнутую пустоту из подгнившего яблока. Вся моя вселенная состояла из нескольких предметов, включая яблоко, прислоненную к нему открытку и разрисованные маркером стены. Эти витиеватые, написанные от руки фразы вбились в мое сознание. «Андрей любит читать», «Диана танцует», «Андрей следит за временем», «Диана взбивает волосы». Куда бы я не смотрел, меня окружали Диана и Андрей. Даже крышка коробки, мое небо, была исписана: вместо созвездий я видел двух человечков, сцепивших руки. Я чувствовал себя, как в египетском храме живых и мертвых богов.
Никто не мешал мне изучать эти иероглифы. Лишь на третий день после моего рождения он открыл крышку и рассеянно заглянул внутрь. Андрей — я узнал его. Пока он вертел коробку, я незаметно выбрался, скользнув по его пальцам.
Я поселилась в книжном шкафу, спряталась за книгами, полными достоинства и пыли. Первое время я опасалась, что кто-нибудь найдет мое убежище, но очень скоро стало понятно: бояться нечего. Иногда рядом раздавались тяжелые шаги, от которых дребезжали стекла шкафа, но никто не нарушал покой книжного царства.
Я осмелела и начала питаться. Я начала с энциклопедии поэзии Серебряного Века, прогрызла дорогу через диалоги античных мыслителей и доползла до Бродского. Тогда я узнала то стихотворение. Бабочка. Оно было написано на открытке.
Великолепное, прекрасное стихотворение, оправдывающее даже мое отвратительное существование. Явившись на свет худшим из червей, я могла превратиться в неуловимую, непередаваемую, сиюсекундную бабочку. Разве не прелесть?
Разноцветная, пестрая бабочка. Порхать не для энтомолога, не для коллекционера со смоченной в хлороформе ваткой, а для онемевшего зрителя. Чудо движения. Я не знала своих родителей лично, но они казались интересными людьми, если судить по книгам и надписям внутри коробки.
Завтра ночью я переползу на полку повыше и буду наблюдать оттуда за всем происходящим. Мне предстоит многому научиться, в том числе у вышестоящих книг.
Я подточил все книги, заел их в труху. Я перестал умнеть, и теперь меня волновало лишь количество страниц. Толстая книга — хорошо, пожрем. Бродский был хорош, но он, в некотором роде, растворился в череде других книг. Больше не было того главного, единственного впечатления: они были равны между собой.
Андрей много раз на дню впадал в пространную апатию, смотрел в потолок. Иногда он подходил к книжному шкафу, и тогда я замирал в страхе, что меня наконец раскроют. Он только пытливо разглядывал книжки, даже протягивал руку, но натыкался на стекло, и это его останавливало, отрезвляло.
Бог из коробки.
Голод измучил меня. Нужно было найти новую пищу. Я еще помню, как я любил бабочку. Это очень скользкое и туманное воспоминание. Оно уже не вызывало никаких эмоций, однако я помнил, что когда-то именно желание стать бабочкой спасло меня от превращения в бездушную плоть.
Я обрету крылья.
Сперва мне потребуется вдохновение. И я знаю, где его взять.
Андрей спит. Беспокойно ворочается во сне, отбросив одеяло. Мозолистая стопа чуть поблескивает в лунном свете. Он наконец-то оставил свой секретер открытым. Там хранятся вещи богини. Ее послания, ее сила.
О, этот секретер похож на кладбище. Андрей сбросил сюда все, что, на его взгляд, умерло. Обрывки тетрадных листков, исписанные пляшущими буквами, дневники, чьи-то письма и запачканные маркером распечатки. Он ранил тексты маркером, как ножом, и оставлял их испускать дух в этой тюрьме. Листы лежали друг на друге, словно чумные трупы. И действительно, я видела, как он иногда сжигал их, видимо, чтобы предупредить распространение болезни среди здоровых записей. Раньше я чувствовала себя книжным червем, теперь — могильным.
Радостный трепет охватил меня, когда я отыскала еще одну открытку с тем же почерком, что был в коробке. Я немедленно впилась в нее зубами. Так мне читалось лучше всего.
«Андрей, ты разбудил меня. До твоего появления я иначе слышала музыку и иначе ждала чуда. Я наслаждаюсь свободой: то ли лечу, то ли падаю.
Я верю в то, что ты умен и свеж. Я хочу, чтобы ты защитил меня от кошмаров после и до. Дай мне уверенность в нас. Будь тем, кто нужен мне больше других. Иначе это время никогда не повторится, а сон не сбудется.
А что я? Я хочу держать и гнать, смотреть и видеть, дышать и слышать, вертеть и зависеть, терпеть и ненавидеть. Я хочу стать стелой. Тебя, себя, никого. Вдох-выдох».
Как красиво она писала. Почему он похоронил ее послание? Что оно делает здесь, в этом тифозном бараке?
Я съела открытку. Так лучше.
Как красиво она писала глупости. Меня лихорадит от голода! Мне нужна пища! Сытная, жирная и пропитанная!
Ее витые буковки только подогрели аппетит. Нельзя наесться такой чушью! Как я пережевывал Гегеля — страницу за страницей, до чего же он вкусен и многословен! А это что? Интеллектуальное канапе? Чувственная воздушная кукуруза?
Иногда взбунтовавшийся желудок испытывал такие боли, что я начинал мечтать о смерти. О том, чтобы все прекратилось. Зачем он вообще открыл коробку и выпустил меня? Лучше бы я сгнил вместе с яблоком на холодном подоконнике, запертый под нарисованными Андреем и Дианой.
Этой ночью я переберусь на ковер на стене. Я свернусь в цисту над его головой и буду ждать. Даже крупица еды, толика тепла спасет меня, выведет из ошалевшего оцепенения. Он должен меня понять. Он должен дать мне это — он ответственен за мое существование с тех пор, как открыл коробку.
Я возьму его сны. От букв меня уже тошнит.
Увлекаемая друзьями она вошла в пивную, когда Андрей как раз поднес кружку пива к губам. Он отглотнул и с удовольствием уставился на нее, с эстетическим удовольствием. Вошедшая девушка не только резко контрастировала с полуспившимися маргиналами в грязных куртках, но и выделялась на фоне своей компании. С ней была подружка и какой-то парниша, единственным желанием которого было выбраться из этого притона.
Сам Андрей стоял вместе с другом. Правда, друг стоял исключительно за счет того, что крепко держался за полупустую кружку, поэтому был уже не друг, а так. Он направился к нежданным и так не вписывающимся в местный антураж гостям. Они оглядывались по сторонам — еще пара секунд и они бы вышли на улицу, чтобы найти заведение поприличнее. Андрей хотел показать им, ей, прелесть пропитого мира, пропитанного винными парами и спонтанными откровениями, неизменно теряющими всякую ценность под утро.
Он пригласил ее, и она пошла за ним, потому что он тоже не был похож на местных завсегдатаев. Он, в чудаковатой желтой куртке, и она, высокая, в аккуратном пальто и с распущенными волосами, смотрели друг на друга сквозь пелену вечера. Они смотрели глаза в глаза, даже если бы между ними встали все друзья, пропойцы и курильщики мира.
— Тебе здесь нравится? — спрашивал он.
— Это странно, но да! — радовалась она, в то время, как парниша, отодвинутый за горизонт событий, становился все грустнее.
— Чувствуется свобода, не так ли? Знаешь, в чем заключается привлекательность пивняков? Ты идешь туда, чтобы преобразиться, в буквальном смысле. Ресторан не дает ничего, только возможность пожрать в более-менее приятной обстановке. И опера ничего не дает, ну или дает, но уж с очень малой вероятностью. А вот из пивняка всегда выходишь не таким, какой ты был до того. Холодная улица, все эти мрачные московские пешеходы в черном трауре, а ты идешь, и ты согрета. Это уже внутри и никуда не денется. И музыка так хорошо звучит.
— Да, музыка прекрасна, — она увидела книжечку, торчавшую у него из кармана, — Это ведь Бродский?
— Он самый. Оба чувствуем, что война закончилась прежде, чем мы оказались к этому готовы. А в мирной жизни партизаны никому не нужны. Они умеют только прятаться в лесу, да пускать поезда под откос. Выходишь так на опушку, глядь, а там уже целину поднимают.
— Не надеялась встретить здесь человека с такой книжкой.
— Брось. Ты бы тут не книжку, а самого Бродского могла бы встретить. Или Цоя. Не в гламурном же клубе им тусоваться?
— А встретила здесь тебя.
— Кстати, я вижу тебе это все интересно. У нас есть что-то типа литературного кружка. Иногда собираемся, устраиваем поэтические вечера. Приходи, не пожалеешь.
— А можно я вас тоже приглашу? У меня один знакомый заведует хостелом на Арбате. Могли бы там собраться все вместе.
Поздним вечером они вышли из пивной и распили в переулке бутыль портвейна сверх прочего. Андрей учил ее закусывать. В том же кармане, что и Бродский, оказалось небольшое красное яблочко. Она захотела сразу откусить кусок, но он успел отвести руку:
— Неправильно делаешь. Его не нужно есть. Закусывай взглядом. Вот, выпиваешь — Андрей отхлебнул из горла, — И смотришь на него. Радуешься, что у тебя есть такое яблоко. Можешь понюхать его. Можешь немножко помять его. Но есть не следует.
Они еще час ртутно перетекали по дворам, теряя по пути друзей. В метро шли последние поезда, когда они отправились по домам, каждый — к себе. И в кармане Андрея осталось нетронутое яблоко, уютно соседствующее с Уранией.
Неделю спустя они вновь шагали по занесенным снегом улочкам. Веселая компания искусстволюбцев, уже изрядно набравшись поэзии, направлялась к высокому дому. Процессия состояла из пяти причудливо перемешавшихся компаний, так что у всех было карнавальное настроение. Андрей за руку вел Диану к хостелу, который она хотела ему показать.
Обычно здесь проводились занятия для детей. Креативная студия, развивающая детские таланты до такой степени, что погубить их сможет только общеобразовательная муниципальная школа. А вечером проектор переходил в руки бесшабашных волонтеров, прокручивающих на нем хипповые фильмы.
Андрей и Диана смотрели «Через вселенную».
Потом они мило валялись на кровати, фотографируя потолок и свои ноги. Вокруг кровати расселись прочие любители поэтического духа. Диана достала из сумочки полнокровное яблоко и, игриво улыбнувшись, спросила:
— Теперь уже можно?
— Погоди, давай сфотографируем на память. Как все было до того, как мы прикоснулись.
Прикосновение обозначила черная перчатка Андрея. Крупным планом Диана сняла стакан портвейна и перчатку, сжимавшую лежавшее на ней упругое яблоко.
Однако надкусить его они не успели: в комнату вломились новые поэты и потащили всех за собой. Куда-то. Зачем-то. Вечер так и прошел в пьяных прогулках из комнаты в комнату. Стакан в какой-то момент опрокинулся на кровать, мгновенно впитавшую алкоголь. А яблоко доели пришедшие под утро жадные креативные дети.
Компании вновь перетасовались между собой, как колоды карт. Марьяж не сложился, и Диана отправилась вместе со своей компанией в сторону от компании Андрея, увлекавшей его по занесенной снегом дороге.
Они толком не простились, но знали, что встретятся вновь. И тогда рядом уже не будет ни физиков, ни лириков.
Они провели бездарный день, но прощание окупило все. Андрей впервые отправился проводить ее. Он ехал с Дианой в вагоне метро. Она щебетала о том, что творится в институте, какую-то повседневную чепуху. Он толком не слушал, больше смотрел за движением ее алых губ.
Они расстались на Партизанской, на мостике над тремя путями. Первый вел обратно; второй — уводил вдаль; а третий простаивал, чтобы можно было разъехаться в нужный момент. Андрей и Диана стояли, облокотившись на парапет, и думали, по какому пути будут развиваться их чувства. За спиной высилась угрожающая статуя, изображающая трех партизан, готовых с энтузиазмом изгнать любого врага с родной земли. Хоть прямо сейчас, стряхнув окаменелость. Требовалось что-то сказать. Андрей и Диана ждали нужных слов, но они не шли на ум.
Наконец Диана обняла Андрея и склонила голову ему на плечо:
— Ты будешь меня любить?
— Я люблю тебя.
Они впервые поцеловались. От нахлынувшего волнения Диана едва удержалась на ногах и чуть не упала к подножью статуи. Предводитель партизан, сжимавший ППШ, даже не удостоил их взглядом. Он смотрел куда-то вперед, пытаясь найти хоть одно окошечко, через которое было бы видно покоренную врагом страну. Но тщетно, поставленный в подземелье метро, памятник не знал ничего о том, что творится на поверхности. О том, что и нет уже войны.
С этого дня они начали встречаться. С этого дня они начали любить друг друга.
Его сны помогли мне. Я умирала от голода. Эти воспоминания оказались гораздо сытнее бездушных букв. Я ожила, впитав яркие картины из прошлого. Иногда, когда голод овладевал мной настолько, что я переставала соображать, я вспоминала, как расцвела любовь моих богов, и мне становилось легче.
Я поняла, что означало то яблоко. Но почему он забыл его на подоконнике? Не съел, не написал ничего в ответ. Он положил яблоко храниться, а, как известно, узники, не видя солнца, быстро хиреют и умирают.
Честно говоря, я маялась от скуки. Эти стены были невыносимы. Мне хотелось вырваться, ведь я снова оказалась заперта. Да, теперь моя коробка значительно больше, чем прежде, но ведь и я подросла. Только раньше надо мной нависали стихи и образы, а здесь на стены налеплены серые обои. Андрей, как мне кажется, рассуждал точно также, а потому при каждой удобной возможности куда-то бежал. Утром он захлопывал дверь, а вечером он приходил пьяным от свободы. Я в это время тоскливо сидела на подоконнике, прижимаясь к пыльной коробке, и смотрела в окно.
Однажды все переменилось. К нему домой пришла она. Моя прекрасная мать. Я узнала ее как только она переступила порог. Столько раз я во снах видела ее чудесное личико и длинные каштановые волосы. Мне захотелось показаться им: вот, посмотрите на меня! Но я сдержалась, вдруг они раздавят меня.
Она осталась на ночь, и я видела, как они любили друг друга.
Утром они поссорились. Я в ужасе забилась за картину на стене. Почему они так делают?! Откуда злоба и непонимание?!
— Никуда тебе не надо, — на повышенных тонах убеждал ее Андрей. — Ты же обещала, что мы проведем вместе все выходные! А тебе позвонила мама, и ты хочешь сорваться домой, даже не позавтракав!
— Она моя мама. И если она зовет меня, значит что-то случилось. Или случится, если я не приеду. Чего ты меня держишь? Я бы с радостью побыла с тобой подольше, но она позвонила и велела ехать…
— И ты тут же поехала? Слушай, мы же договаривались. И моих родителей нет. Когда еще так получится?
— Так нельзя, — покачала головой Диана.
— Но почему?
Она не умела объяснять, так чтобы он понял. Он не умел понимать то, что она никак не могла выразить, и сама мучилась от этого. Мне было неприятно и страшно. В его снах все представлялось иначе. Он словно бы не видел того, что происходило у него под носом.
Я решила, что больше не смогу здесь жить. Еда кончилась, но главное в другом — я не хотела сосуществовать с богом, в которого перестала верить.
Я аккуратно переползла в коридор, где лежала сумка Дианы. Чтобы поместиться там мне пришлось выпихнуть все учебники и конспекты. Я заняла все пространство, не оставив места для учебы и прочих глупостей.
Диана отнесла меня к себе. Я быстро забилась в укромное место под кроватью и решила продолжить исследования на следующий день. Диана недолго поругалась с матерью, а затем пригласила в гости подружек и сидела с ними на кровати, смеясь до самого вечера.
Зачем ей пришлось уехать, я и сама не поняла.
Комната Дианы выглядела совсем иначе. Место книг тут заняли разнообразные вещи, музыка и кино. В тесной комнатушке умещались только ее кровать, стол и шкаф. На кровати лежало черно-синее покрывало с необычными узорами. Стол был завален рисунками, тетрадями, фломастерами и учебниками. Она много времени проводила, создавая что-то новое. Так много, будто это являлось навязчивой потребностью. А на полках в шкафу стояли странные предметы, имеющие отношение к востоку: курительницы, нефритовые божки, амулеты, бусы, плакаты с разноцветными мандалами, от которых меня мутило.
Я не знал, что тут съедобно, а что отравлено. Я попробовал съесть пачку благовоний, но меня вырвало, а потом у меня еще несколько часов кружилась голова, а предметы по-рыбьи плавали.
Эти вещи носили навязчиво демонстративный характер. Они должны были сразу броситься в глаза любому вошедшему. И любой вошедший, безусловно, должен был решить что имеет дело с кем-то особенным. Диана выставила напоказ все, чем жила. Языческие божки с вожделением взирали на ее кровать. Здесь почти не было ничего обычного: только учебник и тетрадки пугливо прижимались к столу по ночам, когда по комнате расползалась темнота, а предметы оживали. В комнате Андрея лежали мертвые вещи, эти же были слишком живыми.
Мне приходилось отправляться пожрать в родительскую комнату. Там были уже знакомые книги, которые я с радостью пережевал. В комнате Дианы не было еды, ничего, чем бы можно было насытиться, хотя вроде все напоказ, все на виду.
Меня неприятно поразило, что за столом, как на конвейере, она собирала подарочные коробки, наподобие той, в которой родился я. Она клепала рисунки, стишки, коробочки с сувенирами внутри по малейшему поводу и для всех подряд: друзьям, одногруппницам, далеким родственникам. Так что, во мне не было ничего уникального. Просто Диана выражала себя через эти затейливые послания.
Однажды я увидел на столе рисунок, изображающий какое-то пестрокрылое насекомое. Такая тушка с двумя переливающимися всеми цветами крылами. Ну я съел на всякий случай, пока злые боги Тибета не перетянули ее на свою сторону.
В комнате Дианы царило беспокойство. Сюда постоянно кто-то вламывался, либо она сама влетала в комнату и прыгала на кровать, так что мне приходилось постоянно прятаться. Никто из домашних не должен был догадываться о моем существовании, иначе меня моментально бы растерли в труху.
Тут жили жестокие и нервные женщины. Отец Дианы очень хорошо играл на гитаре и гармошке. Настоящий музыкант. Он выступал на сцене, зарабатывал этим на жизнь, причем, вполне успешно. Мать не была ни успешной, ни талантливой, и так получалось, что муж загораживал ее. И так было ясно, что мудрые и толковые речи исходят только от него. Я любила слушать его размышления о творчестве. Диана, по-моему, тоже, а вот ее мама — ненавидела. Под вечер у дочери с матерью регулярно случались скандалы.
Как-то раз они так громко орали друг на друга, что доносилось даже до сакральной комнаты, где я в страхе дрожала под кроватью.
— Ты должна учиться, а не волочиться за парнями!
— Мам!
— Не хочу слышать! Ты вообще в институт ходишь?! Или только со своим бойфрендом шляешься!
— Я люблю его!
— Что?! Любишь?! Да ты сперва выучись, на работу устройся, а потом занимайся всякими любовями! Может ты еще ребеночка приживешь на мою голову!
Диана вскочила и убежала в свою комнату, громко хлопнув дверью. На полке вздрогнули даже беспристрастные божки. Потом моя богиня уткнулась в подушку и зарыдала. Успокоившись, она села за стол и рисовала картины, одну за другой. В эту ночь она произвела семь таких же картин, как обычно. И все это время ей пытался дозвониться Андрей, чьи вызовы она немедленно сбрасывала. Божества на полке строго следили родительским взглядом.
Утром он опять ничего не понимал, а она ничего не могла объяснить.
Я снова начал голодать. Положение усугублялось ссорой Андрея и Дианы, добивавшей меня на другом уровне. Они давно не виделись. Моя богиня предпочитала учить скучные неправильные глаголы вместо того, чтобы встретиться с Андреем. Зато он постоянно названивал, и ночью, и днем: он выступал в роли будильника, он же поздней ночью давал сигнал к отбою.
Их встреча состоялась в конце марта. Видимо, Диана решила дать отношениям еще один шанс. Она со своими друзьями отправлялась в Тверь на фотовыставку, и Андрей примазался ехать вместе с ними. Я видел, как перед уходом она перебирала письма, написанные ему, будто пыталась вспомнить забытые ощущения, что-то вернуть
На следующий день она вернулась совершенно разбитая. Пожалуй, сильнее нее был разбит только фотоаппарат, который она всюду таскала с собой, чтобы запечатлевать. Ночью я устроился на стене над кроватью. Я хотел украсть ее сны, узнать, что же происходит.
Я увидел, как они ехали в поезде. Она сидела в окружении друзей-подруг и смеялась. Андрей ерзал на противоположном сидении, ему было скучно и даже физически нехорошо. Он вспоминал те дни, когда поэтически настроенные друзья мешали им общаться друг с другом. Сейчас так и происходило, причем друзья стали для нее важнее.
Они не остались наедине и в Твери. Андрей очень хотел есть, и он вынудил компанию зайти в какой-то местный пивняк. Внутри стояли дым-коромыслом и самые бесперспективные жители Твери. Андрей, испытывая злорадное удовольствие, съел первое и второе и выпил третье. Обед затянулся почти на час. Теперь уже друзья Дианы, креативные хипстеры, изнывали от скуки и отвращения. По завершении обеда настроение прочно испортилось у каждого.
На выставке Диане полегчало. Она оказалась в знакомой среде образов и воплощений. Андрей, напротив, потерялся и начал многословно спорить со всеми, кто попадался по пути: об искусстве о жизни, о Диане.
Каким-то образом здесь оказалась фотография перчатки и яблока, сделанная в хостеле. Более того, ее выбрали лучшей фотографией на выставке. Организатор мероприятия, лучший друг Дианы, тайно ей симпатизировавший, вызвал ее на сцену для вручения сертификата победителя. Она дала свой фотоаппарат Андрею, чтобы тот сфотографировал ее триумф. Так триумф можно было сберечь на века и разослать друзьям.
Когда Андрей вымерял ракурс, кто-то из гостей случайно толкнул его, и он выронил фотоаппарат. Он упал на землю и серьезно повредил объектив, линза едва не рассыпалась на осколки. Диана, увидев это со сцены, сжала сертификат так. что он помялся.
Падение фотоаппарата стало поводом для разразившейся ссоры. Каждая сторона нашла основания для упреков:
— Я ведь дала тебе подержать мою вещь! Просто подержать! Почему тебе так наплевать на то, что для меня важно?!
— Эту фотографию вообще сделал я! Почему нас не могли позвать хотя бы вместе?! Ведь это наша общая фотография, пусть все знают!
— Ты человек-тюрьма!
Он спали в разных комнатах. А домой возвращались снова на разных сидениях, только теперь ни о какой возможности сблизиться не шло и речи.
Впрочем, была еще одна попытка. Андрей пригласил Диану в кино на «Алису» в 3D. На билетах был изображен ухмыляющийся чеширский кот, заранее знавший, что затея обречена на провал.
В зале у Андрея возникли проблемы с очками. Сам он был довольно близоруким, поэтому носил толстые родные очки, это мешало ему нормально смотреть фильм.
— Ну что ты опять ерзаешь? Не нравится, так зачем повел меня, — раздраженно шикнула Диана. Футуристичные сине-красные очки ей очень шли.
Андрей принялся докучливо ей объяснять, что он не может нацепить и 3D очки, и свои собственные одновременно. Без нормальных он вообще не видел, что происходит на экране, а без 3D действие представляло собой адскую фантасмагорию цветов.
Диана устала слушать его нудные объяснения и ушла с середины фильма, наплевав на судьбу Страны Чудес.
Я увидела сон о кино и поняла, что пора уходить. Пора бежать от Андрея и Дианы, пока они не заморили меня голодом. Во мне было слишком много книг и образов — я не собиралась сдаваться без боя.
Следующей ночью я прогрызла вентиляционную решетку и смогла переползти в соседнюю квартиру. Там мама укладывала спать четырехлетнюю девочку, по имени Александра. Я дождалась, когда сердобольная мамаша уйдет к себе, а потом выползла в комнату и нависла над ребенком. Уверена, что Саша видела меня, но ничего не могла поделать.
И тогда я начала спускаться… а впрочем, неважно. Чтобы выжить, мне пришлось убить ребенка.
Я подрос и стал похож на человека, вернее, на мерзкого старого карлика, но зато у меня появились руки и ноги. Я уже не был примитивным червем. В моей голове пульсировала одна идея: я хотел поквитаться с родителями. Наказать Диану и Андрея за то, что по их вине я превратился в уродливое одинокое существо. Если бы только они смогли договориться, я бы стал бабочкой. А к черту бабочку.
Александр, мое несовершенное человеческое тело, поселился в подвале. Одежду я снял со спавшего тут бомжа. Он был невкусным, однако довольно питательным. Я выглядывал Диану, и однажды мне повезло. Она вышла из подъезда. В руках у нее был плотный пластиковый пакет, в котором лежало что-то весьма тяжелое. Вдруг на горизонте возник Андрей и поспешил к ней на встречу.
Я решил выследить их. Они отправились в парк неподалеку. Очень хорошо, поскольку там я мог незаметно следовать за ними через заросли. Диана почти светилась от счастья. Я видел ее такой только в самом начале истории. Она предчувствовала скорое освобождение, и я понял, что это последняя их встреча.
Мне предстояло сделать выбор, с кем из родителей остаться.
В пакете оказался скворечник:
— Его мой папа сделал, — объясняла она. — Чтобы отметить наступление весны.
— Здесь по-настоящему смогут жить птицы?
— Да, это настоящий домик. Надо только привязать его к дереву. Вот, я взяла две ленты. Одна твоя. Одна моя.
Они нашли одиноко стоящую березу. Андрей забрался на самую толстую нижнюю ветку, держа в зубах красные ленты. Диана протянула ему скворечник. Он начал прилаживать его к стволу дерева. Сперва привязал своей лентой, а затягивая ленту Дианы, приложил слишком много усилий — лента порвалась с сухим треском. Два одинаковых лоскутка медленно опустились на землю.
Выбор сделан.
Диана решила проводить его до метро. Они снова оказались на Партизанской.
— Это глупо, но мне кажется, наша история кошмарно повторяется. Знаешь, чувства умирают точно так же, как и рождаются, только наоборот. И если бы кто-нибудь очень умный и талантливый видел, как разворачивалась наша история, он бы мог предсказать и ее концовку. Мы такие, какие есть. И мы либо с самого начала созданы друг для друга, либо обречены.
Андрей и Диана ждали нужных слов, но они не шли на ум. Требовалось что-то сказать. Хоть прямо сейчас, стряхнув окаменелость. За спиной высилась угрожающая статуя, изображающая трех партизан, готовых с энтузиазмом изгнать любого врага с родной земли. Андрей и Диана стояли, облокотившись на парапет, и думали, по какому пути будут развиваться их чувства. Первый вел обратно; второй — уводил вдаль; а третий простаивал, чтобы можно было разъехаться в нужный момент. Они расстались на Партизанской, на мостике над тремя путями.
Андрей укладывался спать, когда я вылезла из шкафа. Он таращился на меня, натянув одеяло до подбородка. Я уселась на краешек кровати.
— Разве ты не узнаешь меня? Не узнаешь, что сам наделал? Я буду с тобой. С этого дня я буду с тобой вечно. Протяни руку.
Он медленно и недоверчиво вытащил руку из-под одеяла.
Я поцеловала ее.
А после — впилась зубами.
