Past perfect
Феликс Крамбл сидел за тяжелым столом из бука и, почти не мигая, смотрел в одну точку. В качестве точки он выбрал ярко-фиолетовую герань, стоявшую на подоконнике. Окошко было маленьким и невзрачным, занавешенным жалюзи. Можно было сказать, что в этой комнате не было окон. В душной комнате остались только умирающий желчный старик, герань и телефон, который вот-вот должен был зазвонить.
Феликс Крамбл продолжал глядеть на цветок, вспоминая свою жизнь. Каким они запомнят его? После смерти никто и не подумает укрыть его тело от стервятников в лице многочисленных наследников и прихлебателей по служебной линии. МакМайерс уже неделю кружит перед кабинетом: ему просто не терпелось узнать, сколько дней осталось до того, как он возглавит совет акционеров. Жены, три бывшие плюс супруга на данный момент, ожидали его смерти, как розыгрыша беспроигрышной лотереи. Куча детей-спиногрызов. Они все – падальщики.
Перед лицом смерти Крамбл, самый известный медиамагнат по эту сторону гор, осознал, что он одинок, словно башенные часы мимо которых проходят тысячи людей, но мало кто удостоит их хотя бы взглядом.
Наконец телефон разрядил гнетущую тишину долгожданным звонком.
— Господин Крамбл, к вам прибыл мистер Холд. — сказала услужливая секретарша. Какой приятный у нее голос, красивый, как и ее ножки.
— Пусть пройдет. — откашлявшись в трубку приказал Крамбл.
Гость прибыл через пару минут, зло распахнув двери. Он показушно зажал нос и начал отмахиваться от дурного запаха:
— А, старина Феликс, гниешь помаленьку? Зачем ты меня позвал?
Крамбл кивком головы указал ему на стул подле окна. Холд немного помялся, но в конечном итоге сел, ожидая полагающихся ему объяснений.
Генри Холд выглядел так плохо, как только может выглядеть окончательно опустившийся человек: старый мешковатый свитер, одутловатое лицо с недельной щетиной, грубые грязные руки, плохие зубы, от одежды тянет потом и дешевым виски. Раньше он выглядел намного лучше, а теперь растолстел, подурнел, как иная женщина после родов. И все-таки жизнь еще теплилась в его небольших глазках: там пылал огонь, целый крематорий ненависти, в котором можно было сгореть заживо. И это нравилось господину Крамблу: он бы разочаровался, не отыскав во взгляде своего давнего врага остервенелого желания отмстить.
— Сегодня я умру. — ответил Крамбл и виновато улыбнулся, будто признался в том, что украл печенье из буфета.
— Надеюсь, не от моей руки? Я больше не хочу в тюрьму. Помнишь, как ты меня туда засадил, а? Помнишь? Трех лет за решеткой стоила мне одна единственная публикация, в которой я решился открыть миру твое истинное лицо. Ты тогда поступил, как настоящий герой. Твои адвокаты оклеветали меня. Редакцию последней независимой газетенки в городе ты раздавил космических размеров штрафом, а сам почиваешь на лаврах!
— Как же такое забыть, Генри.
— Так какого черта ты настолько осмелел, что пригласил меня в свое логово?!
— Я действительно умираю. Это произойдет сегодня. Не спрашивай, откуда я знаю. Знаю и все: некоторым людям это дано.
— Должно быть, компенсация за отсутствие совести. — процедил Холд. — А я здесь причем? Решил обрадовать меня заранее? Я рад. Можно пойти выпить за то, чтобы в аду под твой котел подкинули побольше дровишек?
Феликс Крамбл вздохнул. Он прогнозировал такое развитие событий. Холда было невозможно в чем-то убедить – это была единственная причина, по которой магнат решил провести свой последний вечер именно с ним. Если удастся завоевать доверие опального журналиста, он избежит печальной участи, ожидающей его после смерти. Крамбл, как наяву, представлял себе поток грязи, который польется на его гроб. Он не сможет больше затыкать кляпом рты редакций, а те не преминут в отместку облаять похоронный кортеж. Холд будет особенно стараться, какие-то связи у него остались – он стопроцентно ими воспользуется.
Да уж.
Понятно, что после смерти от внешнего мира уже никак не защититься, ни слова не сказать в ответ. Оставшиеся в живых будут глумиться над трупом и его прошлым, по своему усмотрению перекраивая историю до неузнаваемости. За культом личности неизбежно следует крайне агрессивное разочарование. Прошлое овладевает человеком, наползает на него, подобно удаву, затвердевает, превращаясь в надгробие перечеркнутое эпитафией. Какие строчки будут красоваться на его могильном камне? Этот вопрос не отпускал Крамбла последние несколько месяцев.
Магнат принял более вальяжную позу, с трудом закинув ногу на ногу, и довольно ухмыльнулся:
— Мистер Холд, а вы знаете, на что похоже прошлое?
— На фисташковое мороженное? – попытался съязвить журналист.
— Нет, оно совсем не холодное. И не вкусное. Мне кажется, прошлое – это, как хвост у собаки: он тянется за ней, он и есть она, и она им машет. Самое важное – это этот самый хвост. Имидж, остающийся вне зависимости от реального человека. Сегодня я решил перед вами исповедоваться…
— Вы?! – расхохотался Холд, нарушив торжественность момента. — Вот уж не ожидал!
— Не смейтесь над тем, чего вы не понимаете. Метанойя, исповедь – это все ложь. Никто не имеет права судить человека! Пока он жив, с ним может случиться… нечто потрясающее, раскаяние, перевоплощение! Именно это со мной и произошло!
— Тогда почему вы назвали это ложью?
— Сама суть исповеди зиждется на лжи, поскольку субъект меняется в процессе покаяния. Если грешник признает, что он плохой, он в ту же секунду становится хорошим.
— А мне кажется, что если мы назовем подонка подонком, то в Санта Клауса он не превратится. Да и сам себя он волен называть, кем угодно, хоть пончиком с кремом. Ты же не изменишься, Крамбл.
— Я расскажу тебе о своей жизни и попрошу прощения.
— Слишком легко ты намерен его выцарапать!
— Тогда можешь просто посидеть со мной, таким образом ты убедишься, что приближающаяся смерть действительно меня преобразила.
Какой же он упертый… Что ему стоит проявить милосердие? Может, надавить на то, что люди обязаны прощать и любить друг друга? Генри Холд сидел на стуле, скрестив руки. Еще он дергал указательным пальцем, словно каждое движение могло приблизить смерть Крамбла.
Секунды превратились в залитую свежим гудроном дорожку: идешь и вязнешь. Время издевалось над людьми. Два человека, ненавидевшие и презиравшие друг друга, сидели, не проронив больше ни слова. Они вдруг осознали, что диалог между ними невозможен. И хотя сейчас у них не было причин для вражды, их прошлое схлестнулось на шпагах. Крамбл полагал, что прощение заключается в стирании прошлого. Начать с чистого листа. А этот журналист цепляется за былое унижение, как за самую дорогую вещицу. Тупая принципиальность Холда ставила в неловкое положение их обоих.
— Мы так и будем сидеть и ждать, когда ты подохнешь? – скучающим тоном спросил Генри.
— И правда, это не дело. Пойдем в кафе на первом этаже, я хочу выпить крепкого кофе перед тем, как отойду в мир иной. Ты со мной?
— Да. — отрезал Холд и тут же поднялся.
Локтем он задел цветок. Горшок с геранью упал на лакированный паркет и разбился. Земля, влажная от обильного полива, чернильной кляксой брызнула на дорогой пол.
— Дурная примета. — весело прокомментировал Холд.
— Я любил на него смотреть… — отрешенно произнес Крамбл,
— Этого он и не вынес.
Мужчины с неприязнью взглянули друг на друга и отправились к лифту. Крамбл выключил свет в кабинете. Он знал, что уже не вернется, – зачем расходовать электроэнергию?
