Отвага
— Смерть надо встречать, не пряча ни лицо, ни сердце.
— Это такие у тебя последние слова будут?
— Нет, конечно! Я тебя научаю.
В тесной и холодной камере встречали рассвет двое приговоренных к казни. Первые лучи Солнца станут сигналом для конвоя. Пират, опытный и многое повидавший революционер, держался гордо и смело. Он знал, что все может закончиться именно так: нескольких его товарищей расстреляли приспешники тирана. Стежка, второй заключенный, был студентом-идеалистом, примкнувшим к освободительному движению полгода назад. Вместе с Пиратом они держали подпольную мастерскую, в которой изготовляли взрывчатку. Был еще третий человек, Таракан, рабочий с электрохимического завода, воровавший сырье для бомб. Он погиб при задержании.
— А все-таки Таракан погиб, как герой, — рассуждал Пират, — Уложил двух крыс. Одно только досадно: никто не узнает. Его подвиг известен только нам с тобой. Думаешь, эти псы сообщат людям правду? Нет, они напишут, что нас было двадцать человек подпольщиков. У всех гранаты и пулеметы. Не станут же они позориться, что их отряд растрепали три человека?
Пират помолчал с минуту, перекатывая в голове тяжелую мысль, и уточнил:
— Вернее, два.
— Я не смог выстрелить!
— Почему? Пистолет дал осечку? Пальцы от холода свело судорогой, или, как его, артрит суставчиков обострился?
— Я не знаю! Просто не смог! -оправдывался Стежка — Я держал его на мушке и никак не мог себя пересилить, будто переклинило что-то. Я же никогда не убивал.
— Зато будешь убитым.
Они долго смотрели друг на друга. Наконец Пират примирительно махнул рукой:
— Полно уж. Твой выстрел ничего не решал.
Они еще несколько минут сидели, не проронив ни слова. Стежка подошел к зарешеченному окну высоко в стене. Он подпрыгнул, подтянулся, зацепившись за решетки, и выглянул наружу. Начинало светать. Тяжелое сизое небо постепенно светлело. Осталось немного. Стежка ощутил слабость и рухнул на пол. Беспорядочно метались воспоминания о прежней жизни: мать, отец, институтские друзья, первая любовь, праздничные пироги, книги какие-то.
Пират слыл старшим товарищем Стежки, опекал его. Он бросил на студента оценивающий взгляд:
— Ты боишься смерти. Своей и чужой. Потому ты не убил крысу. Потому ты нервничаешь.
— А ты разве нет?
— И я тоже. Но по-другому. Смотри, я не хочу умирать. Думаешь, я не представляю, как наши соратники проломили стену, перестреляли всех этих гадов и забрали нас с собой? Но этого не будет. Не надо терзать себя надеждой на чудо или внезапное помилование. Надо готовиться к смерти. Вот ты уже придумал, что скажешь перед расстрелом?
— А что тут скажешь…
— Дурак ты, Стежка. Обязательно надо заранее сочинить последнюю фразу. Я тебе так скажу, последние слова — это первое дело революционера. Прежде чем выкрикивать лозунги, придумай себе эпитафию, а там уже примыкай к движению.
— А у тебя есть такая? – в глазах Стежки промелькнул огонек любопытства. Возможно, в последний раз. У него даже хватило сил подняться и вернуться на нары.
— Разумеется, — кивнул Пират.
— Скажешь?
После недолгого молчания Пират неожиданно сурово ответил:
— Нет.
— Почему? – опешил Стежка.
Пират вновь помедлил, качая ногой, как часы отмеряют маятником секунды.
— Потому что это мои слова. Ты должен придумать себе свои. А не подворовывать у товарищей.
— Да я и не думал! Ты что?! Просто в голову ничего не лезет. Знаешь, нас вот-вот расстреляют, а ты хочешь, чтобы я какие-то афоризмы выдумывал!
— Дело твое. Только потом, когда на тебя наведут стволы винтовок, постарайся не обоссаться и не хрипеть нечто невразумительное. Всякое бывает… Я считаю, что революционеру так позориться не к лицу. Мы не должны становиться посмешищем для псов режима. Пусть они боятся, пусть видят силу духа!
— Я бы Марсельезу спел, но я слов не знаю.
— Я тоже. Да и не будет времени на песни. Фраза должна быть четкая, хлесткая, такая, чтоб потом в учебниках писали. Вон, один заявил палачу: «Ты покажешь мою голову народу, ибо она этого достойна». Все сгинуло, а фраза обессмертилась. Представляешь, возвращаются охранники после того, как сделают свое дело. А им хлеб в глотку не лезет, суп противен. Они вечером дома детям говорят, мол, сегодня двух изменников расстреляли. Дрянные поскудники, а последние слова так и застряли. И перескажет он их детям. А дальше уже и молва пойдет. А из молвы, как водится, новая революция произрастает. А ты что им собираешься крикнуть? Сосните революцию, злые пидорасы?
— Нет. Конечно, нет, — смутился Стежка, — Я что-нибудь получше придумаю. Ты мне просто скажи, какие у тебя последние слова. Я же их присваивать не буду. Мне б только вдохновиться. Настроение поймать.
Пират нехорошо улыбнулся. Было в его ухмылке что-то упоительно самодовольное. Как будто близость смерти обнажила, кто тут готов умирать, а кто нет. Кто тут настоящий революционер, а кто нет. Кто тут, в конце концов, настоящий. Вот к чему он подводил, когда попрекал Стежку за то, что не стрелял. В один миг из товарищей они стали врагами.
Если бы стену камеры не лизали лучи Солнца, если бы охранники не принялись туда-сюда шуровать по коридору, Стежка бы сдержался. Он бы плюнул на эту глупость, рассмеялся бы над наивной принципиальностью Пирата. Но что-то меняется, за пять минут до казни.
Стежка, взвыв, бросился на него с кулаками. Пират успел пнуть сокамерника в живот, повалил его на пол, уселся на нем и принялся колотить. Внезапно открылась дверь, и в камеру вбежали несколько тюремщиков. Один из них треснул Пирата прикладом винтовки. Тот отцепился от Стежки и, тяжело дыша, откатился к стене.
— От кодла революционная! – воскликнул один из охранников, — Никак не успокоятся, пока все не перегрызутся!
Он окрикнул молодого подчиненного:
— Эй, сбегай-ка к главному, скажи, что эти уже готовы.
Тюремщики вышли. Стежка и Пират сели друг напротив друга.
— Ты извини, друг… — произнес Пират.
— Страшно. Чего они медлят?! Мы ведь не в столовой! – Стежка с отчаянием ударил пару раз по стене, разбив костяшки.
Пират хотел было подойти к нему, но решил остаться в своем углу. Он отрешенно наблюдал, как Стежка тихо всхлипывает и размазывает по щекам слезы и кровь.
В камеру заглянули конвоиры.
— На выход.
Пират резко встал на ноги. Все нервы будто упали на дно желудка. Он с трудом глубоко вдохнул, пытаясь достать самого себя, забившегося вглубь самого себя. Стежка тоже попытался встать, но повалился на колени, его голова безвольно повисла. Один из конвоиров грубо поставил его, да толкнул к двери. Пират вышел сам.
Пока они шли по коридорам, Пират восстанавливал спокойствие, старался сохранить достоинство и концентрацию. Когда они спустились во двор, ему даже хватило сил посмотреть в глаза будущим палачам. Расстрельную команду набрали из самых молодых и зеленых. Сейчас будут превращать их в убийц. Стежка с каждым шагом выглядел все хуже. Все больше он напоминал большую, безвольную куклу с застывшим лицом. Хотя бы не бьется в истерике. Пират решил, что так ему лучше. Не заметит, как убьют.
Конвоиры подвели их к стене метрах в десяти от огневого рубежа. Запекшаяся кровь и множество пулевых отверстий на уровне сердца.
— Вот здесь вставайте, лицом сюда, не вертеться и не падать.
Как будто фотографию на память делают.
Может повернуться к ним задом? Может стечь по стене? Или броситься на штыки?
Вот бы сейчас взорвалась стена и…
— Так, давайте по одному стрелять. Начнем с этого.
Усатый капитан махнул рукой в сторону Пирата.
Эти лица. Он вглядывался в них так тщательно и напряженно, что никогда бы не смог забыть их. Отца и мать забудет, а этих ребят – никогда. Бешено перебегая по ним взглядом, Пират цеплялся за эти лица. Пусть даже они убьют его, но он не мог перестать жадно упиваться каждой черточкой их лиц. Особенно глаза. Губы. Носы. Глаза.
Он боялся оторвать взгляд от лиц. Можно было поверх голов напоследок взглянуть на небо, посмотреть на Солнце, поискать птиц, летящих высоко и так легко. Свободных, словно души. Летящие к Богу, в бесконечную вечность. Он боялся. Они целятся? Они так же вглядываются в его лицо? Нет, ни в коем случае. Им надо забыть. Они отвернутся. Они будут стрелять с закрытыми глазами.
— Товсь!
Они подняли винтовки. Уперли приклады. И теперь вместо глубины глаз он узрел глубину, бесконечную бездну стволов. Он заглядывал в дуло каждой винтовки, надеясь увидеть пулю, которая вонзится в его сердце.
Черные стволы покачивались, как змеи, готовые к атаке. Черные стволы дрожали. Восемь бездонных бездн плавно кружили перед ним.
Он сглотнул.
Надо вдохнуть.
Надо сделать вдох, иначе легкие опустеют.
Бездны тянулись к нему. От них веяло черной тишиной. И не глаза у этих людей, а тоже бездны. Старчески раззявленные бездны-рты. Колышущиеся бездны-ноздри.
И не было сил управиться с мыслью. Никак не заставить себя вспомнить. Маму. Только мелькает, как он сапоги брал на днях.
— Цельсь!
Надо крикнуть!
Надо сказать!
Ты же вдохнул? Ты не забыл вдохнуть между командами? Иначе ты откроешь пустой рот-бездну, из которого вырвется щемящая, булькающая, бесполезная пустота.
Надо быть спокойным. Надо быть сильным. Надо прочеканить от начала и до конца. Можно даже, чтобы голос дрожал. Можно даже запинаться. Какие мелочи.
Ты же помнишь, что надо сказать?
— Вы стреляете…
(в меня)
— … в меня…
(потому что)
— … потому что…
(боитесь)
— …
(боитесь!)
— … боитесь…
(сильнее)
— … сильнее…
(чем я)
— … чем я!
— Огонь!
И разверзлись бездны. И ушла земля из-под ног. И ударила в грудь тишина.
— Следующего теперь, — произнес капитан, когда дым от залпа рассеялся.
Стежка беззвучно шевелил губами. Причитал что-то. Будто молитву. Или просто, как заведенный, повторял: «Не надо, не надо, не надо, не надо».
Он боялся смотреть на павшего товарища. Он не хотел быть таким же. Мертвым.
Он слышал его эпитафию. Но ничего не произошло. Они выстрелили. И готовились стрелять еще раз.
Стежка бы рухнул, но ноги вросли в землю. Две негнущиеся, свинцовые жерди.
Капитан огласил команду.
— Товсь!
Они уперли приклады.
— Цельсь!
Они прислонились щекой к раме. Они смотрели сквозь прорезь целика. Не отворачиваясь. Ничего не боясь.
Невероятная злоба овладела Стежкой. Сотрясла его тело и крикнула, вложив всю боль, весь страх, всю оставшуюся на ладони жизнь:
— Сосните революцию, злые пидорасы!
И кинулся, бросился вперед. Пробежал два шага.
И встретил залп.
