Близость смерти
Спрашивали меня, каково мое отношение к смерти? Что ж, это грамотный вопрос, весьма экзистенциальный. Поэтому я расскажу, какую роль смерть сыграла в формировании моего мировоззрения, став, фактически, одним из его краеугольных камней. Вы когда-нибудь договаривались со смертью? Конечно же нет, вы в большинстве своем даже не знаете, что с ней можно говорить, не то что заключать сделки.
Но начнем издалека. Экзистенциализм — особая философия. Для того, чтобы принять ее необходимо познать три вещи: абсурд, смерть и свободу. К сожалению, рутинная жизнь, лишенная каких-либо экстремальных всплесков, абсолютно не предрасположена для выхода на экзистенцию. Ее можно очень легко от начала до конца прожить белковым телом, амбициозным, но бездумным тростником, качающимся на ветру и впитывающим питательные вещества из той почвы, которая его породила.
Постичь абсурд — значит, постичь бессмысленность и хаотичность мира. Делается это, как правило, в два этапа. Сперва вас должно пронзить осознание — на вас свет клином не сошелся. Вы — не центр вселенной, мир существует не для вас, а сам по себе. Очень многие люди страдают от того, что не могут вылезти за пределы скорлупы собственной черепушки и увидеть других людей, их интересы, их намерения. Это бы в один миг отрезвило бы их. Пользуясь терминологией Фромма, в этот момент человек должен утратить модус обладания.
Второй этап заключается в том, что человек внезапно осознает, что мир вообще не имеет смысла. В нем нет ни центра, ни оси вращения. Очень хорошо этот опыт передан в рассказе Сартра «Стена». Никакой особой ценности у личности или идеи, выделяющей их среди прочих, попросту нет. Мою жизнь может перевесить ребенок из Африки. А моя жизнь — может перевесить всех детей в мире. То же самое в сфере идей — концепция неоэкзистенциализма вполне может оказаться самой востребованной парадигмой на годы вперед. А может никуда не выйти и сгинуть под тоннами сетевых текстов.
Проблема в том, что этот мир не подчиняется моральным и логическим обоснованиям. Нельзя взвешивать жизни и идеи, потому что и самих весов-то не существует. Нет способа прожить жизнь хуже или лучше, достойнее или постыднее. Это все наши собственные попытки оседлать фарс.
И вот тут, после понимания абсурда, включается свобода. Свобода формировать свою жизнь, как заблагорассудится. Веничка Ерофеев писал: «Если хочешь идти налево, Веничка, — иди налево. Если хочешь направо — иди направо. Все равно тебе куда идти. Так что уж лучше иди вперед, куда глаза глядят…». Потому что идти все равно некуда.
В этом абсурдном мире нужно создать себе рукотворный ориентир — и именно в этом проявляется наша свобода. Я могу захотеть денег, славы, любви. Могу захотеть осыпать окружающих милосердием и милостыней, могу захотеть покорить мир, чтобы править в нем разумно и справедливо, а быть может, огнем и мечом. Могу не захотеть ничего, запереться в квартире и погрузиться в алкогольное забытье. И никто меня не осудит, если я им не позволю.
Я свободна. Я есть нереализованная возможность. И лишь одно событие может перевести меня из чистой интенции в разряд каменных изваяний. Это смерть. Когда придет смерть внезапно к моему трупу можно будет с чистой совестью применить биографический метод. Я стану объектом, частью прошлого. У меня больше не останется варианта с раскаянием на смертном одре. Сумма моих поступков, добрых и злых, альтруистичных и эгоистичных, никогда уже не изменится. Со мной навсегда останется тот счет в игре, который у меня был на момент смерти.
К сожалению, большинство людей не примеривают смерть на себя. Эта идея не помещается у них в голове. Распространению неоэкзистенциализма препятствует то, что наше общество изгнало смерть с глаз долой. Люди не понимают, что каждый день прозябания на земле, может стать последним. Мало что ли по свету носится шальных пуль и автомобилей, болезней и природных катастроф? Два года назад в Тбилиси из зоопарка сбежал белый тигр и задрал какого-то случайного прохожего. В большом городе умереть от лап белого тигра — это ведь тоже абсурд. Carmina burana.
И смерть — это событие буквально космически окончательное. Нет ничего за ней — лишь грандиозная пустота. Кто верит в загробную жизнь, кажется, не хочет умирать. Вернее, даже не понимает, что это означает.
А я вот к такому ощущению привыкла с детства. Я родилась с болезнью, которая не предполагала, что мне доведется дожить хотя бы до школы. Которая должна была сделать меня опустившуюся на социальное дно инвалидку по телу и духу. Вместо этого болезнь открыла мне бесконечные дороги свободы. С детства я знала, что могу умереть в любой момент. Такова была моя данность, моя рутина. Шаг за шагом я отрекалась от условностей, от правил, от ожиданий, своих и чужих. Я знала, что у меня нет времени, а потому распланировала свою жизнь на двадцать лет вперед — так я видела кратчайший путь между двумя точками.
Когда бытие зыбко и непрочно — экзистенциализм пышно расцветает. Лучшие произведения этого направления нам подарили люди, жившие в эпоху перемен. Они прошли через войны, революции, голод. Они были тяжело больны или сама их профессия предполагала постоянный риск. Экзюпери поменял отношение к жизни еще до войны, когда стал авиатором. Такие люди смотрят на жизнь иначе. Они не боятся умереть — они боятся прожить жизнь впустую. И каждый из них установил себе новые правила жизни. Но мы знаем лишь о тех, кто хотел, чтобы мы о них узнали. Не сомневаюсь, что многие нашли себя в создании семьи, затворничестве, научных работах, кутежах или благотворительной деятельности. Они нуждались в том, чтобы создать смысл в мире, который смысла не имеет.
Я оцениваю свою деятельность по единственному критерию: страшно ли мне умереть прямо сейчас. В данный момент, пока я пишу эти строки, — не страшно. Даже дописывать их необязательно, поскольку эти мысли и так можно вывести из моих предыдущих работ. Но два года назад, осенью 2014 года, — мне было страшно умирать. Потому что я сильно отставала по графику от того, что должна была успеть.
Никто не навязывал мне эти цели и чекпоинты, но я выбрала их сама. Похоже на ожесточенную сумасшедшую гонку. Но пока большинство людей соревнуются друг с другом — я пытаюсь перегнать часы. Наличие или отсутствие других людей на трассе ни на что не влияет. Важны лишь я, трасса и то время, в которое я должна уложиться.
Окончательно сформировать такую картину мира мне помогла книга Ремарка «Жизнь взаймы». Всего остального Ремарка я не люблю, и считаю его нытиком, но это произведение ценю очень высоко. В нем рассказывается о взаимоотношениях чахоточной девушки и гонщика-экстремала. Каждый из них понимает эфемерность собственной жизни и возникшего между ними диалога.
Смерть всегда была рядом со мной. Не так, что она маячила на горизонте, или пугала меня, выпрыгивая из-под кровати. Нет, мы гуляли, держась за руки, как хорошие подруги. И я знала, что она может понять меня, если я попрошу. Ни Бога, ни дьявола я бы просить не стала. Я не хочу принадлежать им. Когда на выбор даются две диаметрально противоположные альтернативы, надо искать третий путь, потому что эти два выбора — обман, одна и та же безысходность с двух сторон.
Потому, когда я на третьем курсе подхватила воспаление легких в тяжелой форме, я пошла просить за себя у Смерти.
Зимой я хожу примерно в той же одежде, что и летом. Мне нравится холод, нравится ветер. Сейчас я приучила свое тело к минусовым температурам, но тогда оно еще сопротивлялось и не справлялось. О воспалении легких я не говорила никому: ни врачам, ни родителям, ни знакомым. Просто пропала на пару дней, как они уже привыкли. У отдельной квартиры есть свои плюсы.
И однажды ночью, уже в бреду, я проснулась из-за сквозной боли, от спины до груди. Легкие и сердце. Сердце разрывалось, я не могла дышать. Тело горело. И я поняла, что мне надо выйти навстречу тому, что меня убивает, тому, что стало причиной болезни. И я выползла в холодную метель. Шатаясь, я искала пустырь вдали от посторонних, от вопросительных взглядов. Северный ветер пронизывал до костей, но только его я могла вдохнуть — комнатным воздухом я давилась.
Придя к пустырю, я рухнула на колени в снег и уставилась в темноту. Я просила дать мне время. Не шанс, не возможность раздать долги, не прощение. Я просила начислить к моему времени на трассе несколько дней. Нажать на секундомер, пока я не смогу подняться на ноги и продолжить гонку.
Она услышала меня — я услышала ее. Мы сошлись в цене и договорились.
А потом я отправилась в аптеку и взяла флемоклав и азитрокс. Потому что договор — это хорошо, но надо «хотя бы лотерейный билет купить». Флемоклав и Азитрокс — похоже на имена ветхозаветных архангелов с фламбергами, не правда ли? Они прогнали меня через очистительный огонь. И вот я здесь.
Какое у меня отношение к смерти?
Интимное.
