Единочество
Одной из центральных проблем, с которыми столкнулся старый экзистенциализм, было противоречие между свободой, гуманизмом с одной стороны и становлением, волей с другой. В экзистенциализме не до конца изжит культ сверхчеловека (или имморалиста Андре Жида). Дело в том, что если мы будем искать идеального человека в системе экзистенциализма, то упремся… в Гитлера.
Камю столкнулся с этим парадоксом в «Калигуле». Калигула, спятивший актер, убийца и насильник, — единственный свободный человек в пьесе. Сартр из трясины имморализма и не вылезал, будто не видел в этом ничего плохого: Гёц из пьесы «Дьявол и господь бог», Орест из пьесы «Мухи», герои половины его рассказов и романов. Все это люди, способные полностью раскрыть свой человеческий потенциал, лежащий за пределами морали и добра и зла. Герой-рассказчик в «Цитадели» Экзюпери тоже тиран-самодур, если посмотреть под правильным углом. Даже антимилитарист Буццати время от времени срывается в такие удивительные рассказы, как «Линкор смерти», где в лице нацистов воспевает всех, кто готов бросить вызов человечеству, природе и высшим силам.
Если не делать некоторых казуистических умственных махинаций, то экзистенциализм должен прийти к тому, что его идеал — Адольф Гитлер. Человек длинной воли, свободный реализовывать свой творческий замысел, герой войны как рядовой солдат, так и как главнокомандующий, художник, оратор и публицист, пришедший в политику случайно, честный человек, который воевал со всеми врагами, не взирая на их число и мощь, не перед кем не стелился, пытался вернуть своим людям свободу и величие.
А это как-то немного не то.
На правах продолжательницы их славного дела (экзистенциалистов, разумеется), пусть и с минимальными познаниями в философии, я практически на входе утыкаюсь в этот неразрешимый парадокс между свободой и гуманизмом. Казалось бы, надо просто ввести тезис о том, что моя свобода заканчивается там, где начинается свобода Другого. Кабы все было так просто…
Начнем с того, что по Сартру основой свободы является негация, то бишь отрицание. Во-первых, свобода не имеет прошлого. Прошлое сковывает и задает определенную инерциальную траекторию. Утром я пойду на работу, потому что когда-то давно я на нее устроилась. Однако свободное действие должно всякий раз начинаться с нуля или стремиться к этому. Свобода обязывает меня «постоянно переделывать свое Я». Сегодня я не такая, как вчера, а какой я буду завтра — большой сюрприз для всех для нас.
Во-вторых эта негация требует от меня постоянно говорить «нет». Постулировать свою свободу через отказ от того, что мне предлагается и навязывается. Апофатика — причем я должна преодолеть и саму апофатику, чтобы не стать ее заложницей. Я должна быть абсолютно спонтанной, непредсказуемой и постоянно пребывать в некоей суперпозиции. Сартр говорил: «Свобода совпадает в своей основе с ничто».
Калигула и Гёц — свободные люди, потому что они воплотили в себе случайность. Они хаотично наказывают и милуют, убивают и спасают, ускользают в сторону ничто от реальности, которая требует нацепить кандалы определенности и последовательности.
В-третьих, Сартр возлагает на человека чудовищную ответственность. Экзистенциалисты вообще склонны считать, что в своих невзгодах каждый виноват сам. С точки зрения экзистенциализма, бессознательного не существует: нет страстей, нет аффектов, нет самообмана. Всему этому должно предшествовать желание человека отдаться этому порыву. Допустим, я не только хочу кого-нибудь из вас истыкать ножницами, но еще и хочу после этого не мучиться совестью. В этом случае я -дозволяю- разуму провалиться в забытье, чтобы заведенное тело все сделало за меня. А у меня — было алиби. По экзистенциализму, все ваши причитания, весь ваш психологический разлад — есть прямое следствие попыток обеспечить себе алиби.
«Ад — это Другие». Помните? Есть я, а есть вы. Вы (все до единого: от бомжа в Сан-Франциско до моей родной матери) — Другие. Я вас не знаю, а вы не знаете меня. Чем там характеризуется ваше бытие-в-себе даже страшно представить.
Все выше сказанное подводит к солипсизму. Пусть экзистенциализм сопротивлялся ему изо всех сил, но это логичный финал, если раскручивать размышления о природе экзистенции. На солипсизм у многих людей негативная реакция. Они ассоциируют его с солипсизмом Пиаже — инфантильностью и злобным эгоцентризмом. Я же за солипсизм от слова Solus — цельный, тотальный. Я замыкаю не себя в мире, а мир в себе. Поэтому чтобы никого не смущать я введу свой собственный термин (а кто мне запретит?). Пусть это состояние называется — Единочество.
Начнем с положительных моментов. Единочество потенциально неуязвимо перед Немо, перед страхом безвестности, забвения и потери уникальности. В мире постмодернизма я должна упороться, доказывая свою самость. Мне надо постоянно конкурировать, продвигаться, завидовать, преклоняться перед кумирами, играть со стилями и смыслами. В мире экзистенции я могу любить себя за то, что я — это я. Нет другой меня и не будет, меня невозможно подменить, мое место невозможно занять, мою судьбу невозможно украсть. Поэтому вместо того, чтобы стать загнанной лошадью в гонке, которую все равно нереально выиграть, я могу делать то, что захочу. Хочу — целый день ковыряю в носу. Хочу — пойду немного посостязаюсь с другими игроками на ипподроме. Хочу (самое страшное) — вообще ничего не буду делать, на неделю уйду по своим делам, буду молчать. А постмодернист может позволить себе все, кроме молчания.
Я защитила самое главное — свою уникальность и место в истории. После этого у человека сами по себе появляются высокая самооценка, расслабленность, крепкий сон и здоровый аппетит. Но это состояние дается мне дорогой ценой — редуцированию всех вас до состояния объектов. Единственный субъект — это я. В своем онтологическом статусе я уверена.
А кто вы для меня? Часть природы. Вроде ветра, Солнца, комаров и лисиц в норах. Я не могу знать, что творится у вас в голове и творится ли. Единственное, что отличает вас от диких зверей, — договороспособность. Так или иначе, я могу добиться того, чтобы вы не причиняли мне боли, а то и как-то помогали или доставляли удовольствие. Для этого мне приходится подыгрывать, якобы вы тоже являетесь субъектами. Да, по всем законам логики, у вас в голове должны жить такие же Эго-человечки (причем в ситуации точно такого же экзистенциального одиночества, хе-хе), но эмпирически я этого достоверно никогда не узнаю. Да и не нужно мне это знать для комфортного существования. Довольно того, что я заперта в теле, месте и времени, которые не выбирала.
Я могу уповать лишь на свое собственное познание и восприятие мира. Если я аутистка или слепая — мне придется жить в моем слепом мире, а не в чужом объективном. Да, я расту на чужих книгах, но эти книги я пропускаю через фильтры своего сознания. Я могу ознакомиться с концепцией Декарта, но даже так это будет моя концепция, а не, собственно, декартова. Расскажите мне о мудрости мира на хинди — я все равно ни хрена не пойму. Дайте мне Сартра, и я вытащу из него лишь то, что способно усвоить и примерить на себя мое сознание. Подлинный диалог между мной и Другим невозможен. Нет такой степени слияния и доверия.
Если я начинаю раздавать субъектные права хоть кому-то, кроме меня, то, во-первых, рушится моя мобилизационная автономия (которая основана на самом факте, что кроме меня тут никого нет), а если я даю этот статус многим, то начинается постмодерн. Я или путаюсь и теряюсь, либо схожу с ума от зависти к чужой субъектности.
Поэтому я считаю, что лучше иметь два мира. Мой внутри. И мой снаружи. Другие миры если и существуют, то не для меня. Философская мысль за эти сто лет растворилась в бесконечных Других.
Я состою из множества деталей: истории, культуры, времени, географии, болезней, дикого количества кусков Других и мириады неповторимых факторов. Другой может насытить меня осколками. Но он не может приказать мне собрать из осколов витраж, а не слово «вечность». Вернее, может, но теперь я вправе не подчиняться.
Все приходит извне в виде big data. У меня есть возможность сортировать эту информацию и самостоятельно формировать систему. Но чем лучше выстроена система, тем менее я свободна в приеме новой информации. Если я стала анархисткой, то начинаю отвергать куски фашизма.
В единочестве я тотально лишняя. И даже нет способа это исправить. Я сохраняю поисковую активность до самой смерти. Я не могу возвести форт, потому что даже форт отторгает меня. Если бы у меня были иллюзии насчет механизмов системы, то я бы верила, что могу стать частью города.
В атеистическом экзистенциализме Сартра отсутствие Бога становится той еще подлянкой. Правда, лучше бы Он там был. Потому что в отсутствии Бога-сверхсубъекта этим сверхсубъектом стану я, до краев заполненная паранойяльным единочеством. Я ни разу не шучу, когда утверждаю, что моя цель — торжество неоэкзистенциализма во всем мире.
Как же нам уменьшить произвол воли и примирить свободу с гуманизмом, не допуская насилия сильной личности над слабыми?
Первое. Единочество для этого мы не уменьшим, а выкрутим на максимум. Вообще сорвем тормоза, если это возможно. Пока я не ушла в единочество с головой, Другие будут больно круто влиять на мою самость. Вот пример, люди считают, что я уродлива — и я вслед за ними начинаю считать себя уродкой. Перевезите меня в местность с иными представлениями о красоте, и они будут считать меня красивой. Я вновь поддамся общественному мнению и буду вести себя как красавица. А еще лучше, отправьте меня на необитаемый остров. Кем я там буду? Никем. Никакой. Я буду бытийствовать в свое удовольствие, не задумываясь о том, уродлива я или красива, потому как нет подле меня придирчивого наблюдателя, выбивающего меня из суперпозиции. С тем же успехом я могу просто положить на то, считаете ли вы меня симпатичной, считаете ли вы меня тупой или умной, воображалой, замкнувшейся в манямирке, или вообще верблюдицей. Я — никто. В крайнем случае, я та, кем хочу быть в данный момент. Это снимет с меня напряжение, тошноту и желание повелевать. Кайфа от власти над Другими тогда будет не больше, чем от власти над грудой камней, а геноцид евреев будет такой же нелепицей, как тотальное уничтожение черных котов. Мне даже не придется быть спонтанной самодуркой, как Калигула и Гёц, чтобы всем кругом утверждать свою свободу. Нет, теперь я наконец-то могу ковырять в носу и без истерик проматывать время в офисе. Дегуманизация, доведенная до крайности, становится неожиданно гуманной.
Второе. Я должна уметь сладить с Другим в моем внутреннем мире. Наполнение миром позволяет мне узнавать и угадывать все больше вещей, видеть все дальше. При условии, что у меня есть такое стремление. Но никогда я не должна обманывать себя в том, будто я узнала Другого. Я лишь поместила его в свой музей. Я могу убить другого вне себя. А могу (но это умеют немногие) найти образ Другого внутри себя и задушить его во внутренних покоях. Если бы Орест из «Мух» убил мать во внутреннем мире, он бы смог уйти и освободиться от предначертанной судьбы. Более того, убив мать во внешнем мире он становится жертвой Эриний, так как внутренний образ матери никуда не делся и теперь прожигает его виной за совершенное преступление. Чаще всего на преступления нас толкают восковые фигуры Других в голове и наши представления о них. Любовь — это способ присвоить Другого. Но так же присвоить можно через ненависть или зависть. Освобождение от Другого, который мешает жить, — равнодушие.
Неоэкзистенциализм, замешанный на единочестве, становится индивидуальной философией становления и обретения свободы в крайне стесненных условиях современности. Неоэкзистенциализм — это философия одного-единственного человека. Риалины Магратовой. НО! Но вы можете пойти по этому пути и разработать свою персональную неоэкзистенциальную философию одного-единственного человека. Только звать его уже будут по-другому.
Третье. Неоэкзистенциализм обязан быть антиавторитарным. В социуме мы можем пользоваться наработками анархистов, в межличностном общении руководствоваться психологическими теориями самоактуализации, практик для борьбы с внутренними страстями тоже хватает. Так я могу стать бесстрастной. Освободиться от гнета свободы. Ведь Сартр утверждал, что мы с рождения «приговорены к свободе», и в самой этой формулировке уже кроется величайшая несвобода. Я не обязана бегать от прошлого, я не обязана изголяться, как Калигула, чтобы чувствовать себя живой и существующей. Калигула и Гёц — жертвы бинарной оппозиции. Они думают, что достаточно стать противниками сложившейся системы, чтобы обрести свободу. На самом же деле они крайне зависимы от правил, поскольку вынуждены регулярно их нарушать. Единочество в принципе уводит меня от этих игрищ с социумом и плясок перед Другими.
Четвертое. Неоэкзистенциализму следует признать связь человека с прошлым и невозможность от нее отстраниться. Как пример можно привести Букера Девитта из игры Bioshok infinite. В одной реальности он принял крещение, решил, что смыл свои грехи, и стал диктатором. В другой реальности он отказался от идеи того, что прошлые грехи можно смыть, и стал раздавленным и спившимся частным детективом, однако способным к выходу на экзистенцию. Связь с прошлым мы должны воспринимать, как элемент стабилизации, который не допускает диссоциативного развала моей личности. Я признаю, что заражена Другими. Другие слепили меня и силой выбросили в уже имеющийся их мир. Первое время я вынуждена подчиняться, но с каждым новым ассимилированным куском мира я все ближе к рывку в единочество. Неоэкзистенциализм считает, что свобода — это не отказ от прошлого и уход в спонтанность, а преодоление прошлого. Быть может, у меня нет выбора в плане стартовых ресурсов, но уж точно выбор есть, когда я решаю, как ими распорядиться.
Пятое. Ну и последнее. Если я единока — я обладаю этим миром. Если я порчу или уничтожаю Другого, то в конечном итоге наношу вред сама себе. Потому что я давно уже поглотила другого, и такой мой поступок деформирует меня изнутри. Уродует. Я могу убить Другого или причинить ему зло, но это не пойдет на пользу лично мне. Это не поможет мне занять мое место, потому что никакого приписанного за мной места нет. Мне не следует причинять зло даже абстрактным незнакомцам через идеи или содействие третьих лиц. Я не могу приказать упечь евреев в газовые камеры, потому что даже это потенциально опустошает мой мир и саму меня.
Вот почему неоэкзистенциализм наконец-то освободится от влияния сильных тоталитарных личностей и сможет разглядеть экзистенцию маленького человека.
1) Диктаторы не единоки, а слишком зависят от Других. Они зависимы от системы и являются ее частью.
2) Диктаторы умеют уничтожать врагов в реальном мире, хотя следовало бы уничтожить их в своей голове.
3) Диктаторы несвободны от свободы, спонтанные личности обречены бороться с правилами.
4) Диктаторы не могут преодолеть гнет прошлого и искушения будущего, подлинная осознанность их действий может быть поставлена под сомнение
5) Диктаторы огнем выжигают куски собственного внутреннего мира, оставляя пепелище и кричащие проекции.
Единок это почти инок