Пушные вороны
Один час в неделю следует уделять размышлениям о самоцензуре. Например, по субботам, между расчерчиванием японского сада камней и медитацией перед прудиком, в котором плещутся зеркальные карпы. Тогда вы неминуемо достигнете просветления и поймете, что в основе самоцензуры, как и любых других светлых тоталитарных идей, лежит добродетель, зашедшая слишком далеко.
Возьмем самый чистый случай без посторонних примесей. Предположим, что над нашим автором не нависают редактора, спонсоры, продюсеры, пиарщики, эшники и прочие любители отрезать от «свободы слова» — «сво» и «ва». То есть, наш человек не испытывает никакого внешнего давления. Существуют только он, его творчество и аудитория. Иначе мы будем говорить о частных случаях цензуры посторонней, когда автор с упреждением удаляет спорные куски текста, чтобы никого не оскорбить и не поиметь проблем.
Изначально, в разумных дозах, самоцензура — это хорошо. Это планка качества, ниже которой опускаться нельзя. Внутренний критик отфильтровывает откровенную графоманию и слабую халтуру. Потом появляются определенные ограничения по тематике, стилистике и общей направленности. Будет странно, если Сергей Шелин начнет говорить о литературе, а Александр Кузьменков — о политике. Хотя я бы с удовольствием послушала и то, и то. Так или иначе, именно ограничения формируют нас, придают форму, создают образ. Но ведь человек изменчив. Он всегда на шаг впереди самого себя.
Самоцензура начинается в тот момент, когда автор вдруг решает, что он кому-то что-то должен. Несколько моих знакомых поэтесс на этой почве сошли с ума: им казалось, что аудитория не просто ждет — она ж-а-ж-д-е-т новых стихов. У вас отнимают право на молчание, вы не имеете права пропускать резонансные темы и должны быть в каждой бочке затычкой. Посмотрите, как исправно поэты вписываются в марш организованной скорби по жертвам различных терактов и пишут траурные стихи. Посмотрите, как блогеры, оседлавшие общественно-политическую тематику, не могут пропустить без комментария ни одной протестной акции.
Зависимость от хлопков толпы — это, конечно, дурно. Но еще хуже возводить ее потребности в некий моральный императив. И совсем плохо — выдумывать, что у нее действительно есть (и могут быть) какие-то запросы. Масса бессловесна, Бодрийяр все по полочкам разложил еще тридцать лет назад. Она не хочет ни стихов, ни комментариев, ни аналитики, ни смехуечек. Искать определенную информацию человек будет либо если с этим связана его собственная деятельность, либо если его картина мира глубоко ущербна и поросла стенами. Есть люди, которым нужны только мемчики, только порнуха, только проимперские или только протестные новости. Однако сама по себе масса не имеет таких свойств и желаний. Она, подобно кашалоту, фильтрует тонны воды, в которой попадается планктон. Единственное, что можно сказать о массовой аудитории, — она находится в перманентном поиске питательных веществ. В инфополе тексты должны подпитывать личность, мысли и эмоции зрителя. Не более того. Все остальное — ваши собственные додумки, хотелки и переживалки.
У меня есть любимая метафора, связанная с творчеством. Писательство должно быть похоже на разговор ночью у костра. Мы можем говорить о чем угодно: перебрехиваться о политике, мечтать, травить байки, считать звезды. Мы не жжем костры ради того, чтобы вести дискуссию об особенностях парламентаризма в России. Нет, просто пытаемся вспомнить кто мы, где мы, зачем мы. Профессионализм заключается не в том, чтобы вещать верными словами на заданную тему, — мы должны одинаково интересно, сочно и осмысленно говорить обо всем, что попадется под руку. Даже о студенческих пьянках можно рассказать так, что в них будет видеться нечто архетипичное и значимое.
Профессионализм — это поиск глубины во всем. Самоцензура — это поиск глубины в специально отведенных, всем уже оскомину набивших местах.
Знаете, что я заметила, когда перестала каждый день ездить в офис и убивать себя отчужденным трудом во имя чужих капиталов? Что меня поразило сильнее всего? Я узнала, что возле моего дома живет огромная стая ворон. За час до рассвета они слетаются в мой дворик и начинают истошно каркать. Оказалось, что у них очень серьезные терки с портовыми чайками. А еще как-то днем я увидела у подъезда настолько здоровенную ворону, что этих чаек она могла бы клювом рассекать напополам. Я начала различать их по карканью и отмечать прилет новых птиц.
Я пыталась донести свой восторг по поводу ворон до окружающих. Однако моя мать, бывшие коллеги, сокурсницы и подруги детства только пальцем у виска крутили. Они не понимали, с какой стати я взахлеб рассказываю о воронах, как будто это главное и единственное мое достижение за последние полгода. А у меня просто глаза открылись на существование мира, который я столько лет не видела из-за усталости, замыленности разума и восьмичасового рабочего дня.
Приевшиеся роли, стили, требования Супер-Эго, выдаваемые за капризы толпы, — все это необходимо до крови соскабливать, пока оно не превратилось в неотдираемую коросту. Никто ничего не ждет. Никто никому ничего не должен. Мы лишь хотим быть ближе друг к другу. А пушные вороны отгоняют наглых чаек от своих гнезд.
