Эстетика тоталитаризма
Время грандиозных тоталитарных режимов уже прошло, а может, еще не наступило. Но мы попытаемся соприкоснуться с этим миром, вдохнуть немного пьянящего дыма всевластия и террора. С помощью культуры, особенно с помощью видеоигр. Ведь играть в тоталитаризм гораздо безопаснее, чем на самом деле оказаться посреди репрессий.
Большинство компьютерных игр, особенно рассчитанных на одного игрока, тоталитарны по своей природе. Вернее сказать, автократичны, поскольку игрок, главный автократ, волен в рамках дозволенной механики действовать, как ему пожелается.
Наиболее ощутим этот произвол в стратегиях. В экономических симуляторах игрок может по незнанию или по самодурству угробить большой список объектов: амбициозный стартап, крупную компанию, железнодорожную монополию, город или целую страну. В стратегиях с упором на военные действия игрок может одним кликом посылать юнитов на убой, не заботясь ни о комитетах солдатских матерей, ни о военном трибунале. Игрок почти всегда обладает огромной свободой действий, и лишь некоторые геймдевы, типа Paradox Interactive, внедряют слабенькую систему сдержек игрока в лице фракций, партий, элит или сильных и своевольных феодалов под началом короля.
Однако некоторые игры ставят перед собой задачу передать опыт жизни при тоталитаризме. В них игрок уже не диктатор, а работающий на износ функционер системы. Что характерно, эти игры проливают свет на некоторые важные аспекты атомизации общества при тоталитарном режиме, которые не были замечены социологами середины XX века.
Во избежание терминологической путаницы сперва повторим основы. Збигнев Бжезинский и Карл Фридрих выделяли шесть основных признаков тоталитарного государства:
1) Общество пронизано официальной государственной идеологией, обеспечивающей легитимность власти, унификацию взглядов и ценностей граждан и некое рациональное обоснование действий властей.
2) Власть принадлежит единственной партии. Партия, как правило, имеет монопольное право на законотворческую деятельность, а также курирует работу тех или иных ведомств и министерств, активно влияя на их политику. Ее численность искусственно раздута, поэтому подавляющее большинство членов так и остаются рядовыми партфункционерами. В КПСС состояло примерно 10% населения Союза, однако для большинства членство в партии было не окном возможностей, а принудиловкой со взносами и обязательными коллективными мероприятиями от митингов до картошки. К этому добавлялся контроль со стороны вездесущих политруков.
3) Существует система террористического полицейского контроля. Тайная полиция, карательные\трудовые лагеря, разжигание ненависти к «врагам народа», перлюстрация (чтение личной корреспонденции и вообще проникновение в частную жизнь индивида), поощрение доносительства.
4) Власть целиком контролирует СМИ, включая телевидение, радио, прессу, и, если осовременить концепт, интернет. Истина цензурируется, распространены дезинформация, умолчание фактов и подгонка медиакартины под господствующую идеологию.
5) Пятый пункт следует признать в некотором смысле устаревшим. Бжезинский и Фридрих считали, что признаком тоталитарного государства является тотальный контроль над вооруженными силами, однако это свойственно практически всем современным государствам. Другое дело, что не везде власть может с пылу с жару вводить войска куда попало.
6) Централизованный и бюрократический контроль за экономикой, введение планов и нормативов, национализация предприятий. Часто тоталитаризм связывают с неэффективным производством, дефицитом и кризисом потребительского сектора. Справедливости ради следует отметить, что существуют примеры, когда тоталитарные или автократические режимы становились весьма эффективными антикризисными менеджерами. Салазар принял Португалию с сохой, инфляцией и долгами, а оставил в сравнительно неплохой форме. Вполне тоталитарный Сингапур живет за счет контроля Сингапурского Пролива. Дело в том, что XX век не был легким ни для кого. Две мировые войны, множество финансовых кризисов, индустриализация, а потом и переход к постиндустриальному обществу, прочие факторы. И сложно провести грань, где тоталитаризм был причиной бед, а где — ответом на них.
Это политические основы тоталитаризма. Но нам также понадобятся эстетические — ведь игры выполнены по законам произведений искусства. Реальный тоталитаризм очень расплывчат и аморфен. При желании можно записать туда и США, и голлистскую Францию, и Британию времен лейбористов. Эстетический канон тоталитаризма, напротив, очень четкий, цельный и выверенный.
Эстетика тоталитаризма логично произрастает из позднего модернизма. Советский авангард очень похож на итальянский футуризм, да и Германия до прихода Гитлера, объявившего всякое нереалистичное искусство «дегенеративным», в целом двигалась по тем же рельсам. Однако СССР впоследствии придет к торжеству соцреализма, а нацисты откажутся от художественных экспериментов в пользу простой и понятной народнической идеологии «Кровь и почва» (Blut und Boden). Оба режима постепенно выдавят авангардистов за пределы художественного поля. Судьба тех же ОБЭРИУтов во главе с Хармсом очень показательна.
Каковы основные признаки тоталитарной эстетики?
1) Высшей ценностью является порядок. Как правило, речь о порядке индустриальном, когда метафорой совершенного общества становится огромный завод с шестернями, плавильнями и дымоходами. Советский критик Н. Чужак (в девичестве — Насимович), автор концепта производственничества в искусстве, оставил нам такие строки: «Нет больше “храмов” и кумирен искусства… Есть мастерские, фабрики, заводы, училища, где в общем праздничном процессе производства творятся… товаро-сокровища… Искусство как единый радостный процесс ритмически организованного производства товаро-ценностей в свете будущего — вот та программная тенденция, которая должна преследоваться каждым коммунистом… Искусство — есть производство нужных классу и человечеству ценностей». Я думаю, сказано исчерпывающе.
Можно вспомнить движение «Левый фронт искусств», существовавшее в Союзе в 20-е годы. Они полагали, что время художественной литературы подошло к концу, а заменят ее публицистика и, скажем так, нон-фикшн. В какой-то мере предсказание начало сбываться в наши дни. Один из участников, поэт Сергей Третьяков, в 1929 году в статье «Новый Лев Толстой» писал: «Каждая эпоха имеет свои писательские формы, вытекающие из хозяйственной природы эпохи. Монументальные формы типичны для феодализма и в наше время являются лишь стилизацией, признаком неумения выражаться на языке сегодняшнего дня. Нам нечего ждать Толстых, ибо у нас есть наш эпос. Наш эпос — газета! Вся безымянная газетная масса от рабкора до центрового передовика — это коллективный Толстой наших дней».
Не будем забывать, что Италия, Германия и СССР — страны, оказавшиеся на распутье, технически отсталые и измотанные конфликтами. Им требовались экономический подъем, индустриальный рывок, смена культурной парадигмы, чтобы просто выжить в мире после Первой Мировой. Тоталитаризм с его утилитаризмом, ксенофобией и пропагандистской промывкой мозгов оказался подходящим выбором. Разве Сталин до сих пор не вызывает гораздо больше положительных ассоциаций у простого народа, чем отрицательных? Разве мы сами не хотели немножечко порядка, после лихих девяностых? Что ни говори, тоталитаризм обладает определенной привлекательностью, причем сразу на уровне бессознательного целой нации.
2) Тоталитаризм тяготеет к грандиозной архитектуре. Величественные сооружения и монументы подчеркивают силу, мощь и потенцию тоталитарного государства. Изображения людей деиндивидуализированы, архитектура довлеет над отдельным человеком, угнетает его. Очевидная геометрия форм, прямые линии, указывающие на небо.
Одной лишь архитектурой дело не ограничивается, тоталитаризм кропотливо занимается созданием униформы, особенно для военных и полицейских. Нацисты в этом плане до сих пор дарят вдохновение художникам, костюмерам и геймдизайнерам. Кстати, в тоталитаризме очень трудно дойти до гротеска, до излишества в идеологизированном пространстве, потому что если бы у режимов было больше времени, денег и устойчивости, то они бы могли в своих фантазиях зайти гораздо дальше, чем авторы серии Wolfenstein.
3) Искусство при тоталитаризме тяготеет к пропаганде, становится навязчивым, примитивным и брутальным. Игорь Голомшток в добротной статье «Язык искусства при тоталитаризме» писал:
«Как и итальянский футуризм, советский художественный авангард тоже делал «ставку на сильного»: на революцию и пролетариат, — и эта программа определила в конечном итоге как негативные, так и позитивные аспекты его идеологии… Понимание авангардом функции революционного искусства колебалось в амплитуде между превращением его в труд художника-рабочего по созданию «нужных классу» вещей (теории производственников и Пролеткульта) и воспитанием его средствами масс пролетариата. «Людей живых ловить», «голов людских обделывать дубы», «мозги шлифовать рашпилем языка» — о такого рода задачах искусства еще в 1917 году мечтал Маяковский, а тео-ретики авангарда много писали о необходимости замены прежней эстетики «учением об искусстве как средстве эмоционально-организующего воздействия на психику в связи с задачами классовой борьбы».
Задача искусства как средства идеологической обработки масс, как одного из действенных орудий политической агитации и пропаганды, требовала развития прежде всего его массовых форм — плаката, монументальной скульптуры и т. д… Именно авангардисты первыми включились в осуществление так называемого ленинского плана монументальной пропаганды, во главе которого стал футурист Натан Альтман. Именно ими на площадях Москвы и Петрограда было сооружено большинство памятников деятелям революции, уничтоженным впоследствии советской диктатурой. Их язык должен был действовать сразу, точно и безошибочно доводить до сознания масс очередную политическую идею. Поэтому хаос рушащегося мира они стремились свести к простейшему порядку элементарных форм».
Государственная пропаганда становится фоном бытия. Гимны, символические жесты и восклицания, клятвы, обязательное участие в массовых мероприятиях — все это не только структурирует жизнь гражданина при тоталитаризме, но и отнимает его время, убивает волю.
И все бы ничего, но мощность пропаганды подкрепляется силами полиции, тайной и явной. При тоталитаризме человек обречен либо стать лояльным фанатиком, либо вести мучительную двойную жизнь, постоянно опасаясь, что его настоящие чувства и мысли станут кому-либо известны. В художественных произведениях, созданных вне тоталитарного режима, герой всегда относится к второму типу: рефлексирующий индивид, который уже потому антагоничен системе, что сохранил осколки человечности.
4) Тоталитаризм всегда является в некотором роде благим экспериментом, зашедшим слишком далеко. Диктатор получает мандат на правление потому что он обещает защитить своих подданых и поднять их уровень жизни. Что касается самой системы, то перед ней стоит еще более амбициозная задача — выковать новый тип человека. Идеальные нацисты, фашисты, комсомольцы, законопослушные граждане в современном Китае, живущие под гнетом социального кредита. По сути, все эти новые люди сводятся к податливым механизмам разной степени истеричности в своей идейности.
Иногда технологии позволяют воздействовать напрямую на людское сознание, используя наркотики или пси-излучатели, тогда мы получаем миры «Эквилибриума» или «SimCity Societies». Уместно упомянуть наркотик сому из «Дивного нового мира» Хаксли, хотя это произведение довольно сильно выбивается за рамки канона тоталитарной антиутопии. Кстати, дальнейшее развитие идей Хаксли мы можем видеть в игре «We happy few».
5) Существует список произведений, которые стали фундаментом для современного понимания тоталитаризма. В первую очередь это немецкий фильм «Метрополис», давший нам визуальную эстетику, и книга Оруэлла «1984», которая обеспечила все остальное. Важный вклад внесли также «451 градус по фаренгейту» Брэдбери, футуристичный «Эквилибриум», «Бразилия» Гиллиама, «Особое Мнение» Спилберга, работы Стругацких, «Мы» Замятина. Хорошую деконструкцию советской модели тоталитаризма мы найдем в «Москва 2042» Войновича. Если посмотреть на миры Ефремова под правильным углом, мы увидим тот еще тоталитаризм. Ну и определенную стилистическую близость можно найти в книгах Уэллса, Кафки и Айн Рэнд.
6) Тоталитаризм тяготеет к реставрации легендарного прошлого. И Наполеон, и Гитлер и даже Сталин черпали вдохновление в греко-римской стилистике. Римская империя вообще может считаться эталоном монументальности для всех последующих диктатур. Это справедливо не только для западного мира и не только для новейшей истории. Режим Эрдогана нет-нет, да подкосплеивает османскую империю в мелочах, Иран сублимирует на великое наследие персов. Пыня все никак не отпустит победу в Великой Отечественной. Греческие Черные полковники корчили из себя смесь Византии и Спарты, а японцы во времена Второй Мировой возрождали самурайские традиции. Даже Речь Посполитая в лучшие годы изобрела себе идеологическую подпорку в виде сарматизма. Разумеется прошлое воспроизводится не дословно, а поверхностно, в виде концентрата величия, общедоступного симулякра.
Карл Маркс, бородатый наш, писал об этом феномене в книге «Восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта«:
«Люди сами делают свою историю, но они её делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого. Традиции всех мёртвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых. И как раз тогда, когда люди как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее и создают нечто ещё небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освящённом древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории. Так, Лютер переодевался апостолом Павлом, революция 1789–1814 гг. драпировалась поочерёдно то в костюм Римской республики, то в костюм Римской империи, а революция 1848 г. не нашла ничего лучшего, как пародировать то 1789 год, то революционные традиции 1793–1795 годов. Так, новичок, изучивший иностранный язык, всегда переводит его мысленно на свой родной язык; дух же нового языка он до тех пор себе не усвоил и до тех пор не владеет им свободно, пока он не может обойтись без мысленного перевода, пока он в новом языке не забывает родной».
Неожиданно хорошее обобщение того, чем является тоталитаризм, сделал Муссолини. Он выдвинул такой краеугольный тезис: «Tutto nello Stato, niente al di fuori dello Stato, nulla contro lo Stato (Всё в рамках государства, ничего вне государства, ничего против государства)». Этот лозунг позже подхватил Гитлер. Для Германии и Италии тех времен термин «тоталитаризм» обладал такими же общественно позитивными коннотациями, как сейчас заезженный путинский «патриотизм».
Не следует путать тоталитаризм и любое направление, заканчивающееся на -панк: киберпанк, стимпанк и так далее. Они очень похожи, вплоть до того, что проблематика и эстетика могут практически совпадать, но некоторые мелкие отличия мешают окончательно объединить их. Киберпанк, как правило, держится на корпократии, в этом мире правят бездушные мегакорпорации, конкурирующие друг с другом. Генеральный директор может быть властолюбивым и жестоким психопатом почище Гитлера (например, Красавчик Джек из Borderlands), а устройства слежки и контроля, вездесущая полиция вполне соответствовать мрачным реалиям тоталитаризма.
Разница в том, что корпорации, как правило, не заморачиваются созданием идеологии, поскольку полагаются на иные методы принуждения. Кроме того, корпорации не ставят себе задач по созданию нового типа человека. Даже самые исступленные трансгуманисты из Deus Ex, хотят ускорить эволюцию лишь на физическом уровне, не заботясь о разработке новой парадигмы мышления. Более того, корпорации не всесильны и постоянно соперничают с равными по силам конкурентами. Обычно они не обладают полнотой централизованной власти даже в рамках одного мегаполиса.
Киберпанк фокусируется не столько на противостоянии репрессивной cистеме, сколько на антропологии человека и его взаимодействии с технологией. Важнейший вопрос таких игр, как Observer, Deus ex, Dreamfall и Remember me, заключается в том, до какого предела мы можем дойти в слиянии с машинами, не теряя человечности. Взаимодействие с социумом и властью, конечно, тоже присутствует, но все-таки уступает по важности.
Также хочу обратить внимание, что в играх тоталитарная эстетика является либо пародией, либо деконструкцией. Если вы хотите узреть аутентичные произведения той эпохи, то обратитесь к работам творческих объединений, вроде РАПП (во главе с мудаком Авербахом). Характерно, что советский соцреализм создал понятный и четко очерченный канон, свод эстетических требований и правил — то, чего, по крайней мере в литературе, так и не сумели сделать немцы. То есть, у них были сложившиеся нормы в визуальном искусстве, будь то архитектура, живопись или кинематограф, но литература уперлась в фелькише, от которого в середине 30-х начало тошнить даже матерых нацистских идеологов. Проблема искусства в том, что, если мейнстрим примитивен и регламентирован, то это порождает волну графомании на заданную тему от третьесортных бумагомарателей (нормальные авторы, как мы помним, при случае сваливали из Германии). Нацистско-фашистская эстетика построена прежде всего на визуальных образах, а соцреализм, в силу нашей врожденной склонности к литературократии, еще и подкреплен словом.
Дошло до того, что Гюнтер Хаупт, член «Имперской палаты письменности», надзиравшей за литературным пространством, жаловался: «Самые отвратительные порождения декадентской городской литературщины не представляют большей опасности для биологической силы и нравственной чистоты народа, чем те романтически лживые попытки употреблять теперь в изобилии такие слова как сочность, сила, кровь и грубая гордость для того, чтобы славить землю и крестьянина. И вот уже исходит пар от жирных борозд, катятся жёлтые катыши конского навоза, красуются сочные фрукты; девушки тяжело покачивают своими крутыми бёдрами, мужчины шагают необычно тяжёлой поступью по завещанным от предков землям».
Тем не менее, кроме литературы в духе Blut und Boden, нацисты ничего выдающегося не достигли. А попытки перейти в режим Blut und Ehre (кровь и честь) провалились из-за идиотичного клинча, когда от писателя требовали одновременно героического пафоса и следования реализму. Эрнст Юнгер, герой нынешних традиционалистов, очень удачно вписался в ранний концепт нацистской литературы благодаря романам, в которых сквозили героизация войны, культивация мужества и жертвенности, сакрализация солдатского долга. Однако это все можно объяснить наследием мощной романтической школы (уж в Германии-то). Целиком и полностью взятый Юнгер в канон тоталитаризма не вписывался и даже конфликтовал с ним: все-таки романтическая традиция не позволит чему-либо растоптать личность человека. Можно утверждать, что на момент становления тоталитарных режимов их эстетика была чистой эклектикой, надерганной мешаниной из разных стилей. Тут и авангард, и народничество, и романтизм, и реализм, и отсылки к античности — адское варево. В реальности это был уродливый и нежизнеспособный монстр, оживить которого смогли только в наше время.
Нужно также отметить, что в культуре сложились пять вариаций на тему тоталитаризма, пять канонов. Давайте подробно обозначим их.
1) Имперский тоталитаризм — самый классический и легкоусвояемый тип тоталитаризма. Монументальные здания, пропагандистские плакаты, пафос, красно-черная гамма, крутая униформа, марши — все, как положено. Фишка этой стилистики в том, что мы редко видим жизнь империи изнутри. Обычно мы против нее воюем или шпионим. Население титульной нации представлено редко, скорее всего, оно ведет более-менее спокойную бюргерскую жизнь с платьями и патефонами. Рейхоподобный тоталитаризм за редким исключением не применяет излишних репрессий против собственного народа. На оккупированных территориях мы видим иную картину: солдаты безжалостны, они грабят, казнят и насилуют. Обычно у нас имеется возможность увидеть концентрационный лагерь или тюрьму для военнопленных.
Игры и фильмы, выдержанные в этой стилистике, показывают нам, каково быть внешним врагом тоталитаризма, но они мало концентрируются на опыте жизни в этих условиях. Иногда нам могут показать мир глазами солдата или офицера империи, который, велика вероятность, под конец окажется перебежчиком или дезертиром, устав от нечеловеческой жестокости и бессмысленного насилия.
Основной вклад в развитие этого направления сделала, конечно же, серия Wolfenstein, особенно новые части, выпущенные Bethesda. В этих играх нацистский пафос доведен до гротеска, до абсурда, превращаясь в карнавал супрематизма. Это практически пугающий парк аттракционов «Нацилэнд». Интересна своеобразная деконструкция арийского идеала атлетизма. Главный герой серии, Уильям «Би-Джей» Бласковиц, хоть и еврей (правда это всплыло только в последней части), но внешне архетипично соответствует если не голубоглазой белокурой бестии, то уж как минимум квадратночелюстным солдатам с пропагандистских плакатов. По сути, от нацистов Бласковица отличало лишь то, что он не нацист. Однако в Wolfenstein II: The New Colossus после перенесенных ранений он оказывается в кресле-каталке. И это очень значимый психологический переход от убер-качка до беспомощного инвалида, которого наверняка бы признали дегенеративным биомусором по высоким арийским стандартам.
Интересную визуальную находку мы встретим в игре The Saboteur. Действие разворачивается на территории оккупированного Парижа, а мы, типа, должны его по-партизански освобождать. При этом оккупированные зоны мы видим в черно-белом фильтре с прожилками красного, фоном играет тревожная музыка. Выкинув фрицев из района, мы снова увидим его в цвете.
Не будем обходить стороной эссе Сьюзен Зонтаг «Магический фашизм«. В нем она анализирует творчество Лени Рифеншталь, которая в нацистской Германии была популярным режиссером:
«Фашистская эстетика включает восхищение первозданными ценностями. Она исходит из комплекса ситуаций, связанных с контролированием поведения, подчинением, сверх-усилием и способностью терпеть боль; она связывает два человеческих состояния, кажущиеся несовместимыми, – эгоцентризм и самозабвенное служение. Отношения господина и раба принимают своеобразную карнавализованную форму: группы людей скапливаются в массы; люди овеществляются; овеществленные люди множатся и репродуцируются; массы людей/вещей группируются вокруг всемогущей, обладающей гипнотической властью фигуры вождя или определенной силы. Фашистская драматургия сфокусирована на оргаистических контактах между могущественной властью и единообразно одетыми марионетками, постоянно увеличивающимися в числе. Ее хореография чередует непрекращающееся движение и застывание в статичных, “мужественных” позах. Фашистское искусство воспевает подчинение, возвеличивает отказ от разума, зачаровывает смертью…
…Тяга к монументализму и массовый культ героев свойственны и фашистскому, и коммунистическому искусству и отражают общее для всех тоталитарных режимов воззрение на назначение искусства, заключающееся якобы в увековечении вождей и их учений. Еще одно общее свойство – передача движения в величественных и строгих формах, ибо именно такая хореография задает образец государственного единения. Массы предназначены к оформлению, упорядочиванию. Поэтому такой любовью пользуются в тоталитарных государствах массовые парады физкультурников, срежиссированное движение множества тел, образующих различные фигуры…
…Идеал фашизма состоит в трансформации сексуальной энергии в духовную силу на благо общества… Фашистская эстетика базируется на сдерживании жизненных сил; движения введены в определенные рамки, их простор ограничен, и в нем создается энергетический запас».
Архитектурную монументальность имперского тоталитаризма, по-моему, даже неожиданно для самого себя, довольно точно передал градостроительный симулятор SimCity societies. Используя строения, производящие и потребляющие различную социальную энергию, можно направить поселение по пути порядка и в итоге отстроить вполне себе Метрополис.
Что будет если до абсурдных пределов выкрутить советский тоталитаризм и помножить его на развесистую клюкву? Правильно, получится Red alert. Помимо прекрасных треш-роликов между миссиями, мы получили такие значимые для современной тоталитарной эстетики артефакты, как дирижабль «Киров» и композицию «Советский марш».
Кстати, после поражения Германии нацистская стилистика умерла и превратилась в самопародию далеко не сразу. Например, на полном серьезе она использовалась в Испании времен диктатуры генерала Франко. Можете оценить дизайн сцены «Евровидения-69«.
Из всей послевоенной Европы бойкотировала конкурс только Австрия, остальные нормально так съездили и отыграли. Афиши, к слову, оформлял сам Сальвадор Дали. На отъебись, как по мне, но оформлял, не побрезговал.
2) Совковый тоталитаризм — на самом деле сложно сказать, является ли он отдельным направлением или просто дальнейшей и более глубокой деконструкцией имперского тоталитаризма. На пике сталинского ампира советский тоталитаризм неотличим от германского. Да, мы помним о колхозах, продразверстке и репрессиях, но если смотреть поверхностно, со стороны, взглядом наивного европейца, то разница едва заметна. Совковый тоталитаризм интересен тем, что в нем за фасадами лозунгов и стягов есть неприятная истина: нищета, коррупция, паралич всех областей общественной жизни. Третий Рейх прогорел красиво и быстро, не оставив в памяти такого числа внутренних проблем и разрухи, как СССР. Впрочем, если бы история дала бы гитлеровскому режиму еще полвека, то он бы почти гарантированно выродился в такое же посмешище.
Совковый тоталитаризм, пожалуй, самый психологичный из всех, поскольку исследует сознание маленького человека, рядового функционера. Кроме того, мы понимаем, что имперский тоталитаризм по нацистскому образцу, скорее всего, окончательно мертв, а вот совок не только не изжит ментально, но и готовится к возрождению в позднепутинской России.
Совковый тоталитаризм, будем честны, даже не находит в себе сил быть последовательно тоталитарным. В нем все через жопу, как в том анекдоте: «То говна не завезли, то ведер на всех не хватает». Система децентрализована, очень слаба, изъедена взяточничеством и внутренними склоками. Несмотря на агрессивную риторику режим мило шушукается и воркует с другими странами за кулисами. Вождь существует номинально и либо является пропагандистским фантомом, либо сам уже давно не способен управлять разваливающейся страной. Полиция и чиновники не насаждают порядок и единообразие, а действуют по беспределу. Единственное, где тоталитаризм все-таки уцелел и прижился — в головах простого народа. Обыватели живут разобщенно, атомизировано, не доверяют друг другу и склонны строчить доносы.
В этом плане оруэлловский «1984» аналогично является представителем совкового тоталитаризма. Несмотря на некоторое технологическое напыление, средства контроля и слежки, мы слишком привязаны к главному герою, а жизнь вокруг не кажется такой уж ровной, как при чисто технократическом раскладе. Надзор за собственными гражданами — единственная сфера, в которой совковый тоталитаризм использует передовые достижения науки и техники. При этом даже армия, будто бы, получает только половину от того финансирования, которое выбили себе ГБшники.
Как ни удивительно, основы жанра заложила минималистичная двухмерная игрушка Papers, please. Примитивная и блеклая графика с помпезной, тем не менее, музыкой очень точно передавали дух совкового величия с обшарпанными бараками седьмого класса и постоянными победами на передовицах газет. Glory to Arstotzka!
К сожалению, все последующие игры в этом направлении почти дословно копировали сюжетную завязку Papers, please. Есть некий герой, бюрократ, находящийся где-то на задворках общественной иерархии, но все-таки обладающий почти безграничной властью на своем рабочем месте. В Papers, please это таможенник, в Orwell, Beholder и Do not feed the monkeys это оператор системы слежения, в Beholder 2 — обработчик доносов. Есть начальство, есть фракция революционеров, есть легион неразличимых просителей, часто на заднем фоне имеется семья, которая несмотря на все морально-нравственные дилеммы тупо хочет жрат. Герой разрывается между чувствами долга, страха, жаждой наживы и желанием помочь. Важно, что игроку не удается даже полноценно отыграть роль абсолютно преданного системе фанатика — в один из дней начальник попросит протащить через границу его любовницу без документов, а если мы откажемся, то он просто выпрет нас с работы, принципиального такого.
Papers, please настолько впечатлил отечественных геймеров, затронул какие-то потаенные фибры в душах, что была создана фанатская экранизация. Довольно приличная короткометражка, кстати. Есть смысл ознакомиться.
Первый Beholder, помимо подглядывания за частной жизнью, интересен еще и тем, что воспроизводит быт нищей интеллигенции при тоталитаризме. Мы управдом, в чьи обязанности входит следить за благонадежностью жильцов. А жильцы, как на подбор: интели, хирурги, музыканты. Такое ощущение, что до половины жильцов составляют евреи и белые эмигранты. Они вызывают жалость своей очевидной неприспособленностью к новым реалиям.
Такого рода игры заставляют человека стать соучастником преступлений режима. Если отнестись к происходящему с должной долей цинизма, по-манчкиновски, то можно пойти по головам, нахалтурить-намутить кучу денег, да еще сколотить удачную карьеру. Мягкосердечные персонажи обречены в мире совкового тоталитаризма, однако и отстраненным, рациональным аппаратчикам, действующим строго в рамках инструкции, там тоже не место. В этом мире процветают наглые хапуги и отъявленные манипуляторы, садисты, которые совершают преступления даже не ради выживания, а только из упоения властью. Подобный отыгрыш оставит совершенно иные впечатления от игры, но оно того стоит.
Советско-российская архитектурная эстетика ебеней активно противопоставляется городскому пространству, к которому привыкли европейцы. Этот переход обыгрывался в «Евротуре», когда группа отвязных молодых туристов по ошибке попадает вместо Берлина в Братиславу.
К этой же категории отнесем свежую пародию на Симпсонов
3) Технократический тоталитаризм — здесь речь идет о достаточно богатом и стабильном обществе, которое не скатилось в войну или разруху, а все-таки воплотило в жизнь мечту о всепоглощающем механистичном порядке. В реале к этому ближе всего подобрались ранее упоминавшийся Китай и Сингапур. Технототалитаризм может быть успешным, может быть даже процветающим. Инакомыслие здесь не только подавляется, но и, будем честны, не особо-то и возникает, поскольку всех все устраивает. Действие обычно происходит в чуть-чуть отдаленном будущем, хотя все возможности для реалистичного отображения имеются уже сегодня.
Жители знают, что за ними наблюдают, что невидимые контролеры оценивают и фиксируют каждый шаг. Особой конспирологии тут уже не построишь — все происходит совершенно открыто в рамках одобряемого большинством общественного договора. И если в Orwell мы еще хоть как-то стянуты должностными инструкциями и доступ к лишним персональным данным так просто не получишь (товарищ майор громко ржет), то в Watch dogs системой слежения злоупотребляют уже напропалую.
Две игры идеально вписываются в канон технототалитаризма. Это Orwell и Mirrors edge. Обе выдержаны в стиле технофутуризма с уклоном в минимализм. Orwell — это вообще набор компьютерных менюшек и окон, ленты соцсетей и новостных сайтов, изредка перемежающийся роликами, в которых все квадратно, остроугольно и динамично, фигуры абстрактны до предела и разбиты на фрагменты. В общем, за сто лет футуризм как стиль фундаментально не изменился. Несложно догадаться, что технототалитаризм подразумевает городское пространство в качестве места действия. Безликий урбанизм, аккуратные, лишенные витиеватой индивидуальности здания с грубым упором на функциональность. Офисы и промышленные кварталы, мы почти не видим жилых предместий и малоэтажного строительства. Герой, вероятно, будет жить или в многоквартирной башне, или в тайном убежище среди складов.
В Orwell мы пытаемся накрыть банду анархо-хипстарей, стоящую за терактами в городе. Да-да, очередные «Сети» и «Новое величие». Делаем мы это, как и положено всякому приличному эшнику, сидя в кабинете за компом, без лишних движений булками. Тоже своеобразная бюрократия, только цифровая. Интересно само оформление нашей программки по взлому и слежки. Удобная, эргономичная, информативная. Явно заказывали у какого-нибудь корпоративного IT-подрядчика. Сеть стала второй реальностью, куда мыслепреступники пытаются спрятать свое подлинное «Я». Но мы его достанем, в виде скриншотов, голосовых записей, архива скачанных файлов, геолокаций и целого пакета документов, который содержит обычный google-аккаунт на каждого из нас.
Единственное, я предпочитаю практиковать это в реале, поэтому заниматься тем же самым еще и в игре лично мне было немного странно. Но для тех, кто не познал радостей интернет-сталкинга, вполне подойдет и суррогат.
Mirror’s edge в свое время впечатлил меня именно визуальной составляющей. Мы играем за девушку-курьера, которая разносит по мегаполису всякую нелегальщину, лихим паркуром перемещаясь по крышам. Тут мы наглядно видим, чем стилистика технототалитаризма отличается от киберпанка. Киберпанк — это неонуар, это ночь, дождь, трущобы и задворки большого города, неоновые огни, заводы без устали выбрасывают в небо дым, в воду — ржавые стоки, а высотки из корпоративных кварталов отмечены печатью агрессивного превосходства. Мегаполис из Mirror’s edge совсем другой: он скучный, стерильный, солнечно-белый, равнодушно-холодный. Это, примерно, как с упоением носиться по выработанному мраморному карьеру. Это очужденный, безжизненный пейзаж.
Оуэн О’Брайен, продюсер, так охарактеризовал замысел игры: «Mirror’s Edgе спрашивает, как много своей личной свободы вы готовы отдать ради комфортной жизни. Это не об одной девушке, борющейся с диктатурой полицейского государства. Это гораздо тоньше». Жители города пошли ва-банк и отдали все, что у них было.
Более агрессивный вариант технототалитаризма мы найдем в Half-life 2. В начале игры мы прибываем в Сити-17, оккупированный пришельцами и земными коллаборационистами. Это типичный крупный восточно-европейский город. В нем есть немного от исторического центра европейских городов, немного от советской застройки. И сквозь все это, как грибы, как плесень, прорастают футуристичные башни, ретрансляторы, камеры слежения, полицейские кордоны с заградительными экранами.
Позже создатели подтвердили, что все так и задумывалось: «Одной из причин, почему мы выбрали Восточную Европу, было то, что там старое смешивается с новым — в США такого нет. Вы отправляетесь туда и видите это слияние, видите новую архитектуру, старую архитектуру, падение коммунизма… Чувствуется, что это солидное историческое место. Мы отказались от готических тем, связанных с Прагой и вампирами, и более пристально изучали другие особенности этого региона». Это фактически смешение, наслоение тоталитаризмов.
Half-life не забыл дать нам очень важную деталь сеттинга — солдатню в запоминающейся униформе. Шлемы и противогазы помогают окончательно дегуманизировать их. Обычные цивилы нервны и задерганы, а познакомиться с повседневным унижением (а заодно с игровой физикой) нам дают в первые же минуты, когда надо убрать за одним из патрульных мятую алюминиевую банку. Ненависть за эту банку вы сохраните в сердце на протяжении всей игры, уверяю.
4) Капиталистический тоталитаризм — встречается редко, но метко. В нем должны присутствовать два направления. За визуальную часть отвечает американское течение ар-деко. Тоже, кстати, дофига эклектичный стиль, в котором равно встречаются как античные и древнеегипетские элементы, так и черты кубизма, футуризма и технократизма. Атлетоподобные мужики и бабы, словно бы пришедшие погостить из нацистского кинематографа прилагаются. Все помнят оформление небоскреба General Electric Building?
В роли идеологического базиса выступает анкап или объективизм по Айн Рэнд, если так понятнее. Неограниченный капитализм, заместивший собой государство. К сожалению, крупные студии США подтормаживают с саморефлексией, и единственным достойным упоминания представителем жанра стала линейка игр Bioshock. Зато там все сделано с любовью и вкусом. Первые две игры — про подводный город Восторг, основанный богачами, которых заебали налоги, коммунизм и правительственное регулирование.
Дизайнеры игры шепотом признались, что «Ар-деко полон симпатичных, крепких форм. Можно клепать низкополигональные модельки, которые отлично впишутся в бюджет игры. Это большие и простые формы». Восторг подозрительно похож на Нью-Йорк. А местные скульптуры и золотые бюсты заставляют вспомнить бронзовую статую Атланта перед зданием Рокфеллера.
На момент игры Восторг заброшен, а его жители превратились в обезумевших мутантов. Атмосфера запустения придает особый шарм, но все-таки этот город мертв. В Bioshock Infinite игрок попадает в летающий город Колумбию. Тот уже является живым и прекрасно функционирующим (до нашего появления).
За фасадом благоустроенной, почти райской утопии скрываются расовая сегрегация, рабство, дикий фабричный капитализм, ку-клус-клановские святилища и кукольный патриотизм. Вот, Америка тоже заслужила свой маленький тоталитаризм в XX веке.
5) Банановый тоталитаризм — это довольно экзотичное направление, преимущественно шуточное, но все же существующее. А может, в реальности и самое страшное из всех. Это тоталитаризм Третьего мира. Военные хунты, полоумные диктаторы, неравенство дошедшее до точки сингулярности. При этом все происходит разухабисто, с непередаваемым местным колоритом. Со стороны это смотрится смешно. Внутри, наверно, страшно. Помните, как Иди Амин навешал на себя скупленных медалек и объявил себя королем Шотландии и покорителем Британской Империи? Полный титул звучал так, что не снилось даже Урфину Джюсу: «Его Превосходительство Пожизненный Президент, Фельдмаршал Аль-Хаджи Доктор Иди Амин, Повелитель всех зверей на земле и рыб в море, Завоеватель Британской Империи в Африке вообще и в Уганде в частности, кавалер орденов „Крест Виктории“, „Военный крест“ и ордена „За боевые заслуги“»
Лучше всего суть и дух бананового тоталитаризма передает игра Tropico (желательно, четвертая часть). Эль Президенте — эксцентричный диктатор на обособленном острове. Он окружен карикатурными советниками (больше всех запоминается лебезящий лидер партии лоялистов Пенультимо) и действительно великими державами, между интересами которых нам приходится лавировать. Да, это открытый мир и можно построить безмятежный туристический уголок. Верно, но можно ведь отыграть и правильный тоталитаризм со спецслужбами, сжиганием книг, подкупом\запугиванием\устранением оппозиции и возведением мавзолеев в собственную честь.
Стилистику бананового тоталитаризма удачно использует фильм Саши Барона Коэна «Диктатор». Особенно куски, демонстрирующие его эпатажное поведение на родине. Я тоже относилась к этому легкомысленно, пока не столкнулась с Туркменистаном. Во-первых, тамошний президент Гурбангулы Бердымухамедов отжигает так, что у меня кончаются слова и буквы. Во-вторых, несмотря на весь этот ебалайтунг Туркменистан является одной из самых тоталитарных стран на постсоветском пространстве. Наш тоскливый авторитарный режим не идет ни в какое сравнение с этой феерией.
Можно достать с полки совсем уж пыльную и раритетную штуку. Hidden agenda — еще для DOS. Эта игра, напротив, пытается раскрыть тему глубоко и серьезно. Уже в первые месяцы на вас навалятся голодающие крестьяне, комитеты по восстановлению справедливости в память о замученных и изнасилованных при прежнем диктаторе (правда, гвардия нам по наследству досталась все та же), коррумпированные чиновники и промышленники разной степени охренелости. США и СССР тоже постоянно что-то надо. Уцелеть, разводя нюни и демократию, практически нереально. Придется реставрировать и даже укреплять старый-добрый тоталитаризм. А кто решит пойти по стопам Санкары, тот, как Санкара, и закончит.
Помимо того, что вы насладились образцами тоталитарной культуры, я хочу чтобы у вас отложилась одна мысль. Она не касается тоталитаризма, а связана с тем, как формируются художественные направления. На самом деле это происходит практически постфактум, когда десятилетия спустя критики и литературоведы начнут систематизировать, изучать, проводить ревизию. Это по-своему надуманное объединение: в один экзистенциализм попали Сартр и Камю, в реале разругавшиеся практически по всем вопросам. Это необходимое упрощение с маленькой щепоткой фальсификации, с допиливанием напильником. Только отмершее поддается анализу и расшифровке. Пока автор или направление живы (с творческой точки зрения), они не позволят прозекторам издеваться над собой.
Да, существуют творческие объединения, публикуются манифесты. Но манифест — это лишь жест, привлекающий внимание, это даже не партийная программа. Фон Триер опубликовал свою «Догму-95» и практически сразу перерос и отбросил эти искусственные ограничения. В группы и кружки объединяются в лучшем случае на основе личностных симпатий, в худшем — для продвижения и конкурентной грызни. Творчество — слишком разное, слишком индивидуальное дело. Даже если несколько человек подпишутся работать в рамках какой-то доктрины, то мы получим кучу разных, непохожих произведений, причем каждоеС где-нибудь да выедет за рамки. Если работа влезает в прокрустово ложе — то это халтура и конъюнктура, тот треш, который создавали наши недописатели под знаменем соцреализма.
В идеальном мире победившего тоталитаризма не будет ни литературы, ни картин, ни музыки, ни кино. Режим, который пытается поставить художников и писателей раком себе на службу, чего-то не понимает. Правда в том, что они ему как раз не нужны, они будут только разрушать и позорить его в зависимости от наличия или отсутствия таланта. Наверно, ему даже спортсмены не нужны с золотыми медалями Универсиады. Никакие люди там не нужны, тем более чего-то достигшие, на что-то способные. Следует не создавать свою культуру, а вообще ее упразднить. Ставить памятники не героям, а двухметровым параллелепипедам. Новейший тоталитаризм удовлетворится творениями нейросетей и штампованными дизайнерскими решениями. Генерировать заголовки и компоновать статьи из чиновничьих темников искусственный интеллект как-нибудь сможет (при нехватке средств можно оставить живых журналистов, низведенных до автоматов). А союзписы будут ликвидированы за ненадобностью.
Оно и славно.
