Марш моралистов
Когда-то и я была отравлена ядовитой иллюзией, свойственной многим начинающим авторам: мне казалось, будто творчество должно нести в мир добро и справедливость, а тексты всячески облагораживать души читателей. По прошествии многих лет я смело утверждаю, что это ложь и самообман, опасные для тех, кто застопорится на этом.
В основе всего должны лежать чистые и симпатичные мотивы. Хотя бы для самооправдания. Для чего мы садимся за письмо? Рассказы, стихи, статьи. Чтобы зашибить деньгу? Чтобы наколотить подписоты и обрасти дешевой популярностью? Нет, конечно же, нет. Темные и мрачные страстишки — их надо прятать от аудитории, которая не любит, когда ее используют. Их надо прятать даже от самой себя.
Лучше всего стать пророком. Да, проецировать всю грязь собственной души, свои амбиции и гордыню на внешний мир. Обзовем людей стадом, представим, что общество утопает в невежестве, апатии и потреблядстве. И никто их, бедненьких, не вытащит из омута повседневности — кроме нашего текста. Кроме нашего душеспасительного рассказика. Кроме нашей утопичной доктрины. Так в авторе просыпается страшная черта характера — резонерство.
Помните классический треугольник Карпмана? Ну, жертва — мучитель — спаситель? Здесь то же самое. В роли мучителя обычно выступает какой-нибудь всеми забитый постмодернизм. Или общество потребления. Или глобальный капитализм. Или кремлевская братия. Найти крайнего вообще легче всего. Часто бывает, что на этом творчество и кончается, освобождая место стереотипному моралистскому крестовому походу. Борьба придает ореол романтики. Особенно хорошо бороться с ветряными мельницами. Чем шире и размытее понятие врага, тем меньше шансов получить по шее за обличительные проповеди. Такие вот они, эго-негодующие субъекты.
Чаще всего их критика так или иначе остается в рамках мейнстрима. Резонер все-таки боится прослыть маргиналом. Он за все хорошее против всего плохого, но никак не наоборот. Моралисты просты, как три пальца, их гнойный гундеж интонационно не меняется со времен Древнего Египта: в мире не осталось Чести, Добра, Справедливости и прочей лабуды. Начинающие авторы понимают эти ценности слишком буквально. Они хотят научить читателя.
Возникает развилка. Если моралист пойдет по пути творчества, то из-под его пера будет выходить неполноценная халтура. Если моралист прокачается в пророка, то станет носителем деструктивного лидерства. На этих пунктах остановимся подробнее.
Беда художника-моралиста в том, что мораль крайне ситуативна и привязана к своему веку. Вспомните сентиментализм или британские романы 18-19 вв. для благородных девиц. Это безнадежное старье, которое читают только филологи по большой нужде. Через сто лет люди тоже будут скептически относиться к нашему гуманизму, который мы тщимся выставить предельным достижением человечества. Если в будущем нравы смягчатся, а жизнь улучшится — мы будем выглядеть напыщенными фанфаронами. Если нравы ужесточатся — наивными дураками.
Да, многое зависит от таланта и процентного содержания морализма в тексте. Скажем, Сервантес и Данте слишком гениальны, чтобы испортить текст. Дон Кихот хотя и резонерствует по поводу и без, но всегда в контексте своего сумасшествия, а иронизирующий Санчо не дает разрастись праведным начинаниям своего компаньона слишком широко. Есть нарочито аморальные авторы, вроде Рабле или Ерофеева. Есть имморалисты, такие как Юрий Трифонов, изображающие жизнь настолько сложным и реалистичным клубком бытовых неурядиц, что какая-либо морализация вообще лишена смысла.
Впрочем, взять предельную планку морали и показать в тексте историю подвижника — это хотя бы интересно. Таковы «Небо — моя обитель» Уайлдера (в положительном ключе) и «Шпиль» Голдинга (негативный расклад). Все предельное, надрывное, фундаментальное, потустороннее — это замечательно. Гораздо хуже, когда повествование скатывается к морали шаблонной, банальной и обывательской. Зуб за зуб, рыцарские любови, беспричинные хэппи-энды. У плохого писателя добродетель героя сама по себе является достаточным основанием для его победы. Золушка — один из самых живучих и самых моралистских архетипов в культуре.
Контрморализм, чаще всего подаваемый в виде сатиры, пародии и деконструкции тоже сильно зависит от общественных установок добра и зла на данный момент. Время вымыло из работ Рабле практически все отсылки к современной ему Франции: его войну с церковниками, издевательство над швейцарцами, глумление над филистерами из Латинского квартала. Все эфемерное исчезло, остались только попадания в вечные грехи и пороки человечества, которых, к счастью, у Рабле и иных сатириков-памфлетистов, типа Свифта или Салтыкова-Щедрина, изображено довольно много. Автор, обгрызающий шелуху вместо ядра, обречен на забвение. Однако, как мне представляется, ниспровержение господствующих догм все-таки немного прогрессивнее, чем их защита, потому что открывает дорогу новому.
Опять же, одно дело показать эпистемологическую систему, другое — навязывать. Сладко расправляться в тексте со всеми злодеями, которые либо не вписываются в моральные рамки автора, либо мешают полному торжеству его взглядов. Не дай Бог вам придет в голову использовать художественный текст как трибуну для вещания. Недаром публицистика стала отдельным жанром.
Как правило, амбициозные моралисты текстами никогда не ограничиваются. Это лишь малая часть их деятельности, основные силы уходят на организацию людей вокруг себя. Вовлечение, переформатирование, привязывание. Есть же деструктивные секты, являющиеся буквальным подтверждением данного тезиса. И да, там тоже говорят о том, как прогнил внешний мир.
Многие недовольны положением вещей в мире. Это нормально. Я не знаю, каким выродком нужно быть, чтобы испытывать удовлетворение от того, что происходит вокруг. Ненормально то, что это недовольство сублимируется в демагогию. Любите малые дела — помогайте животным из приюта и детям-инвалидам. Любите подвиги — синтезируйте новый антибиотик, потому что такие изобретения реально меняют жизнь человечества к лучшему.
Не буду вдаваться в психологические причины появления пророков-моралистов и их последователей. Важно, что их объединяет одна общая черта: недоверие к прогрессу. Развращение нравов, эрозия идеалов воспринимаются как черта исключительно нынешнего времени. Они черпают затянутое в корсет вдохновение в прошлом, в давно истлевшем золотом веке. Будь это Ренессанс, рыцарские кодексы французских шевалье или японских самураев, невинность и целомудрие запертых в монастыре девиц. Моралисты полагают, что прогресс надо, в идеале, откатить, ну или по меньшей мере начать контролировать и бережно направлять в обратную сторону.
Они не понимают, что прогресс — это не чья-то злая воля. Это суть коллективного бессознательного всего человечества. Можно изобрести машину времени, отправиться в прошлое и массово убивать ученых — не поможет. Потому что человечество хочет жить, хочет дышать. Сталь, антибиотики, порох, алкоголь, телепортация, водяные мельницы, двигатели внутреннего сгорания, спутники, джамп-порталы — все это будет создано-пересоздано. Даже во времена глобальных кризисов, настигших человечество после катастрофы бронзового века или развала Римской Империи, прогресс как в науке, так и в культуре не затихал ни на миг. Прогресс — это сила, подобная гравитации. К ней нужно приспосабливаться, а не пытаться ее отменить. Да, новые возможности, новые богатства, новые способы убийства действительно развращают — но не человечество само по себе, а отдельных представителей, которые дорвались до власти, либо готовы на все, чтобы дорваться. Для того, чтобы устоять перед соблазном, нам не нужны моралисты — нам нужны здравый смысл, хороший вкус, внутренний закон и звездное небо.
Морализм красной нитью проходит через все искусство. «Этика» Аристотеля и «Государство» Платона. Все эти прекрасные утопии от Кампанеллы, Мора и Ефремова. Однако там на фоне ответственных товарищей люто пессимизируют безответственных элементов. А вопросы пола лихо разрешаются посредством построения в две шеренги: первые женятся на вторых. Утопия — очень хрупкая и ригидная штука, не способная на развитие. Потому что развиваться дальше некуда. Все, приехали, конец истории.
Возьмем советскую фантастику, довольно свеженький пример как-никак. У Ефремова царит межзвездный коммунизм.
«Молодая исследовательница человека и общества устыдилась, вспомнив, как на далекой Земле она не раз подвергала сомнению необходимость сложных охранительных систем коммунистического общества. Люди Земли из поколения в поколение затрачивали на них огромные материальные средства и силы. Теперь Чеди знала, что, несмотря на неизбежное возрастание доброты, сострадания и нежности, от суммы пережитых миллионов лет инфернальных страданий, накопленных в генной памяти, всегда возможно появление людей с архаическим пониманием доблести, с диким стремлением к власти над людьми, возвышению себя через унижение других. Одна бешеная собака может искусать и подвергнуть смертельной опасности сотни людей. Так и человек с искривленной психологией в силах причинить в добром, ничего не подозревающем окружении ужасные бедствия, пока мир, давно забывший о прежних социальных опасностях, сумеет изолировать и трансформировать его.
Вот почему так сложна организация ПНОИ — психологического надзора, работающего вместе с РТИ — решетчатой трансформацией индивида — и непрерывно совершенствуемая Советом Чести и Права. Полная аналогия с ОЭС — охраной электронных связей космического корабля, только еще сложнее, многообразнее. Впервые понятая как следует роль ПНОИ успокоила и ободрила Чеди. Будто материнская неусыпная забота человечества Земли достала своей могучей рукой сюда, сквозь витки Шакти и Тамаса. Глубоко вздохнув, девушка перестала чувствовать металлическую броню и уснула так спокойно, как не спала с момента приближения к Тормансу».
Не знаю, как вам, а мне эти аббревиатуры не внушают ни малейшего доверия. Особенно решетчатая трансформация, через которую проходят многие наши сограждане. Ладно, на самом деле решетчатая трансформация гораздо хуже — это вмешательство на генетическом уровне, подавляющее всякие преступные склонности и тягу к переменам. Особо неисправимых «быков» ссылают на остров дураков Забвения — то бишь на Мадагаскар. «Быки» эти вообще интересный народ, вот кого пессимизируют в обществе будущего:
«»Бык» — это сильный и энергичный, но совершенно безжалостный к чужим страданиям и переживаниям человек, думающий только об удовлетворении своих потребностей. Страдания, раздоры и несчастья в далёком прошлом человечества всегда усугублялись именно такими людьми, провозглашавшими себя в разных обличьях единственно знающими истину, считавшими себя вправе подавлять все несогласные с ними мнения, искоренять иные образы мышления и жизни. С тех пор человечество избегало малейшего признака абсолютности во мнениях, желаниях и вкусах и стало более всего опасаться «быков». Это они, «быки», не думая о нерушимых законах экономики, о будущем, жили только настоящим моментом».
Новое общество построено на постоянной борьбе: с непокорной природой, с недобитыми вольнодумцами, с недоросшими до понимания Истины пришельцами. У них даже существует обряд инициации, повторяющий подвиги Геракла. Ну а забивать быков, видимо, святой долг любого Тесея. Ефремов вообще много утопичности натаскал из античной Греции и агни-йоговской Индии. Благо что земляне своей истории не помнят и утратили почти все сведения о том, что было до ядерной войны. Они лишь смутно представляют, что когда-то были порочны, а потом перестали. Это очень напоминает концепцию отпущения грехов, омовения, принятия нового имени. А весь этот бардак в прошлом был с кем-то другим.
Наверно, поэтому просвещенных землян так коробит от жителей планеты Торманс. Это ведь тоже земляне, только основавшие колонию до великой войны и не успевшие подвергнуться генетическому выскабливанию. Честно говоря, диктатор Торманса сам в шоке от того, какие методы контроля и подавления должны были использовать земляне, чтобы создать такую гладенькую и единообразную империю.
В фильме «Кин-дза-дза» удачно изобразили этот подход в лице Абрадокса, представителя планеты Альфа. Стерильная утопия, где грязных чатлан превращали в кактусы.
У Стругацких дела обстоят не лучше. Там тоже космос бороздят неуемные прогрессоры с Земли и делают всем лучше. Даже к Зоне складывается потребительское отношение, словно к большому и запутанному супермаркету. Впрочем, позднее творчество братьев отличается более развитой рефлексией, разочарованием и пониманием, что там не все так однозначно.
Интересно сравнить с опытом фантастов, избежавших морального деспотизма. Например, Станислав Лем. У него герои долго и муторно пытаются понять океан на Солярисе. Или страдают от невозможности контакта с высшим разумом в «Гласе Господа». И хотя Лем в последнем романе «Фиаско» с большим пессимизмом размышляет о том, как мы будем взаимодействовать с инопланетными цивилизациями, в то же время он создал Ийона Тихого, веселого звездного бродягу, ксенофила и исследователя, лишенного всякой дидактики. У Лема космос достаточно большой, чтобы в нем сосуществовали десятки рас и сообществ с разной культурой. И нет в этой системе победителя, нравственного ориентира, наподобие назидательных коммунистических землян. Может, польский менталитет не настолько был проеден советскостью?
Пожалуй, один из самых сильных внутренних конфликтов между художником и моралистом пережил Гоголь. К счастью, он был не властен над своим талантом и в тексте превращался в язвительного сатирика. Однако, отложив перо, тут же становился брюзгой-резонером, которого мы отчетливо видим в «Переписке с друзьями». Еще Гоголь очень болезненно относился к реакции публики, которая все время понимала его работы неправильно. Сперва его обвинили в том, что в «Ревизоре» он показал сплошную чернуху и не вывел ни одного положительного персонажа (сиречь, еще одного резонера, к которым так привыкла драматургия того времени). В ответ Гоголь десять, блядь, долгих лет одно за другим клепал приложения к «Ревизору», становясь в своих трактовках все большим бесогоном. Уже тогда надо было понять, что у человека не все хорошо. Важно отметить, что в те времена эти комментарии были явлением уникальным и по-своему прорывным, эдакая металитература, жаль только, что были порождением больного разума.
Пик кризиса, легко догадаться, пришелся на создание «Мертвых душ». И если первый том, сатирический, посвященный грехам и порокам получился на ура, то попытка создать прототипы хотя бы разумных помещиков (не говоря об идеальных) окончательно поссорила Гоголя-художника с Гоголем-моралистом. А тут еще критики опять влезли: «Как вы, Николай Васильевич, замечательно критикуете крепостной строй!». А он им: «Вообще-то я вывел аллегорию на смертные грехи». В общем, Гоголь в повседневной жизни на дух не переносил собственные произведения, которые порождало его насмешливое и безжалостное подсознание. И нам остается только поблагодарить Гоголя-художника, который, чувствуя, что Гоголь-моралист почти полностью захватил тело, нашел силы напоследок швырнуть халтурный второй том «Мертвых душ» в огонь.
Я уже говорила, что лучшей находкой моралистов всей земли стал архетип Золушки. В 18-19 вв. его эксплуатировали по полной. Появился даже отдельный термин для этого направления — роман воспитания. Воспитания, разумеется нравственного. Есть Золушка, соответствующая требованиям автора. Она преодолевает, я бы даже сказала претерпевает, невзгоды, но в конце романа по воле Deus ex machina обстоятельства выкручиваются так, что героиня (ну или герой, Диккенс тоже полон резонерства) получает все и сразу. А дурные сестры, соответственно, остаются ни с чем.
Один-единственный человек уничтожил этот жанр, как таковой. Правильно, ребята, это Донасьен Альфонс Франсуа де Сад. В порнографических романах «Жюстина» и «Жюльетта» он поведал нам о приключениях двух сестер. Жюстина с комплексом золушки из-за своих целомудренных и совестливых моральных догм постоянно попадала в беду. Кто только не насиловал нашу бедняжку: от развратных баронов до священнослужителей. И Жульетта, быстро вошедшая во вкус, нашедшая в этом удовольствие и совершившая немало преступлений, благодаря чему выбилась в люди. И это она спасает свою праведную сестру, а не наоборот. Еще у де Сада есть «120 дней Содома», книга прекрасно раскрывающая мораль господ. Самое забавное, что в стремлении опрокинуть воспитательный роман, де Сад использует тот же инструментарий, что и у противника: пространные резонерские монологи, рояли в кустах, поверхностные типажи. Лично мне очень тяжело сказать, был де Сад супер талантливым пародистом, либо же истово верил в свою антимораль и стал, в общем-то, точно таким же надоедливым моралистом, но со знаком «минус».
Кстати, да, давайте еще Ницше вспомним (желающие могут подцепить к этому воспоминанию заодно всех фашиствующих традиционалистов, типа Эволы). Есть у Ницше одно замечательное произведение — «К генеалогии морали». Мне кажется, вместо «Заратустры» именно ее надо было всунуть в склеп Гинденбурга вместе с «Майн Кампфом» Гитлера и «Мифом XX века» Розенберга. Потому что если «Заратустру» защитники Ницше кое-как еще могут спасти от замазанности с нацизмом, то всякий, кто сумел про-дро-чить-ся через текст «Генеалогии», поймет, какой классный фундамент оставил гитлеровцам наш философ-сифилитик. Там и белокурая бестия, и плохо скрываемый антисемитизм, который Ницше пытается прикрыть парочкой острот в адрес других антисемитов, ну и, разумеется, два столпа: мораль господ и мораль рабов.
Мораль рабов — это христианство, стыд, нечистая совесть, почитание слабости, отречение от витальных удовольствий, помощь больным и убогим. Оглянитесь вокруг и увидите, что мораль рабов по-прежнему в моде. Ницше также вписывает критику бюргерства, обывательства, буржуазной расслабленности. Само собой, «стадом» он их тоже называл, это вообще общее место в любой риторике. Разложению противопоставлена мораль господ — мораль сильных людей, аристократов духа, чья воля придает этому миру форму. Однако, выбравшись из выгребной ямы с общепринятой моралью, Ницше тут же бухается еще глубже — в мораль господ, которым все дозволено. И совсем не ясно, что должно удержать сверхлюдей от превращения в десадовских деспотов. Сейчас вспомню пару вкусных кусочков:
«При упадке аристократических суждений ценности, когда противоположность «эгоистического» и «неэгоистического» все больше и больше навязывается человеческой совести — с нею вместе, если пользоваться моим языком, берет слово (и словоблудие) стадный инстинкт. Но и тогда еще долгое время названный инстинкт не обретает такого господства, при котором моральная расценка ценностей буквально застревает и вязнет в этой противоположности (как то имеет место, например, в современной Европе: предрассудок, согласно которому «моральный», «неэгоистический», «desinteresse» суть равноценные понятия, царит нынче уже с силой «навязчивой идеи» и душевного расстройства)…
…Активный, наступательный, переступательный человек все еще на сто шагов ближе к справедливости, нежели реактивный; ему-то и не нужно вовсе ложно и предвзято оценивать свой объект на манер того, как это делает, как это должен делать реактивный человек. Оттого фактически во все времена агрессивный человек, в качестве более сильного, более мужественного, более знатного, обладал и более свободным взглядом, более спокойной совестью; напротив, не стоит труда угадать, на чьей совести вообще лежит изобретение «нечистой совести», — это человек ressentiment!…»
И мое любимое:
«Даже в каждом отдельном организме дело обстоит не иначе: всякий раз с существенным ростом целого смещается и «смысл» отдельных органов — при случае их частичное разрушение, их сокращение в числе (скажем, путем уничтожения средних звеньев) может оказаться признаком возрастающей силы и совершенства. Я хочу сказать: даже частичная утрата полезности, чахлость и вырождение, исчезновение смысла и целесообразности, короче, смерть принадлежит к условиям действительного progressus, каковой всегда является в гештальте воли и пути к большей власти и всегда осуществляется за счет многочисленных меньших сил. Величина «прогресса» измеряется даже количеством отведенных ему жертв; человечество, пожертвованное в массе процветанию отдельного более сильного человеческого экземпляра, — вот что было бы прогрессом… Я подчеркиваю эту основную точку зрения исторической методики, тем более что она в корне противится господствующему нынче инстинкту и вкусу дня, который охотнее ужился бы еще с абсолютной случайностью и даже с механистической бессмысленностью всего происходящего, нежели с теорией воли власти, разыгрывающейся во всем происходящем».
В последнее время я стала очень сильно не любить и вообще остерегаться любых систем, где во главу угла поставлена не я сама, а какие-то аморфные понятия, типа долга, чести, идеалов. Я сама разберусь, чем мне жертвовать и во имя чего. Что истинно, а что ложно. Где добро, а где зло. Я сама назову цену слезинке ребенка. Я сама леплю идолов, сама полирую их, сама разбиваю их молотом. В противном случае, развивая идеи Ницше, тоскуя по золотому веку, сетуя об испорченности нравов, сколачивая ковчег для избранных и скидывая с него больных, уродов, художников-дегенератов и паразитов, мы упремся в упомянутую книжку Розенберга. Вот исчерпывающая цитата оттуда. Это практически метатекст, яркий пример всех подобных текстов.
«Старый национализм мертв. Возникнув однажды в 1813 году, он все более утрачивал свою безусловность, все более подвергался пагубному влиянию устаревшего династизма, промышленной политики, биржевой политики прибылей, лишился глубины в безыдейном бюргерстве XIX века благодаря гуманитарному оболваниванию и рухнул 9 ноября 1918 года, когда его носители и представители бежали от кучки дезертиров и каторжан.
Старый социализм загнивает на живом теле. Рожденный как органичное стремление, он попал в руки международных болтунов и обманщиков, предал свой душевный подъем самопожертвования благодаря биржевым капиталистическим связям своего руководства, имеющего чуждую кровь, вступил в связь с татаро-большевистскими тлетворными центрами и снова доказал, что с материалистическими идеями никакие органичные революции не могут привести к свободе. Марксизм загнивает на широких равнинах России и в креслах конференций Женевы, Парижа, Локарно и Гааги… Там социалистическая идея была предана гиенам биржи без остатка.
Таким образом, сегодня рушится весь мир. Результат мировой войны означал мировую революцию и показал истинное лицо перегруженного ворохом тысячелетий XIX века. Ценности, нравы и обычаи, которые еще казались живыми, исчезли, были преодолены уже внутри, лишь потерявшая ориентацию масса молится еще руинам домов старых идолов. Но на обломках поднимаются новые силы, которые казались погребенными, и все более сознательно овладевают тем, что борется за новое чувство жизни и времени. Нордическая душа снова начинает действовать от своего центра — осознания чести. И она действует тайно подобно тому времени, когда поклонялись Одину, когда чувствовалась рука Отто Великого, когда она родила мастера Эккехарта, когда Бах сочинял божественную музыку, когда Фридрих Единственный шагал по земле. Наступило новое время немецкой мистики, миф крови и миф свободной души просыпается к новой сознательной жизни».
Если подумать, то я росла как раз на моралистской культуре. В конце концов, тяжело придумать более резонерский жанр в музыке, чем русский рок. Который восходит к бардовской песне. Которая отсылает нас к поэзии Серебряного века. Et cetera. Конечно, тут есть свои градации. Самый моралистский посыл — у Наутилуса, а позднего Бутусова вообще увело в какое-то своеобразное православие. Сколько же назидательности в «Красных листьях», «Тутанхамоне», «Крыльях» и «Прогулкам по воде»… А уж образчик собственного бутусовского творчества, «Терновник» — это вообще гимн невменяемого спасителя, который всерьез взялся за перевоспитание подопытного субъекта. Не случайно, к слову, Данила Багров часто повторял, что он как-то больше «Наутилусов» слушает, чем все остальное. Да, пожалуй, «Брат» стал последним подлинно народным, объединяющим героем, которого смогла породить российская культура. И этот его извечный вопрос: «В чем сила? Сила — в правде». Багров очень интересный подтип героя-моралиста. Он почти ничего не говорит, но утверждает свою точку зрения поступками.
Подыхающему русскому року, унаследовав все его резонерские косяки, пытаются рот-в-ротнуть Монеточка, Гречка, Пошлая Молли, какие-то панки со всех сторон вдруг повылазили. И есть в этом некая изощренная справедливость, что, зачистив культурное поле от неформалов, власть получила поколение, воспитанное рэперами и обдолбанными рейверами. Наша песенная поэзия выглядит так же жалко, как и вся остальная литература.
Давайте даже чеклист сделаем. Чем больше баллов набирает то или иное движение, или произведение, тем хуже.
1) Эсхатологические настроения. Мир на пороге глобальной катастрофы, человечество переживает кризис, всюду деградация. При этом внимание сфокусировано лишь на одной цивилизационной модели, в нашем случае на западной. Судьба азиатов, африканцев или арабов никого не волнует.
2) Дихотомия, черно-белое разделение ценностей и людей. Одних презрительно величают стадом, других обходительно приглашают присоединиться, причаститься и не быть, как все.
3) Намерение вернуться в золотой век. Нынешнему состоянию мира противопоставляется некий утраченный рай, какие-то крутые и добродетельные мертвые люди.
4) Наличие шаблонного набора ценностей, типа Чести, Идеалов, Истины, Нравственности, Доверия, Настоящих Поступков. Особенно, когда этот список венчает Самопожертвование Ради Идеи. Жертвовать хотя бы одним ногтем ради продвижения чужих идеалов — не очень умно.
5) Наиболее ненавистными явлениями становятся, с одной стороны, комфорт, изобилие, сытость, деньги, мещанство, а с другой, слишком яркие проявления индивидуализма в искусстве и в жизни, эгоизм, цинизм, нигилизм, скепсис. Первое является рефреном всех моралистов, второе мешает вербовать сторонников.
6) Нетерпимость к другой точке зрения. Отказ признавать легитимность разных подходов или хотя бы нежелание признавать их актуальность в определенных исторических условиях. Идеал моралистов статичен, вечен, безупречен. И, будь он достигнут, всякие отклонения были бы объявлены вне закона.
7) Художники, ученые и общественные деятели в этой системе координат обязаны брать на себя полную ответственность за свою работу, а сами дела их должны быть преисполнены теми самыми Идеалами, Честями, Нравственностями. Творить за деньги — это так гнусно.
8) Отсутствие конкретики, размытость целей и методов, существование движения ради самого себя.
Моралисты очень похожи на наших кремлевских обитателей. Они боятся доверить человеку не только прогресс, но и свободу в целом. Что сделает свободное человечество в их понимании (свободное в том числе от навязанных идеалов)? Развратится на следующий день! Падет низко, хлебнет грязи, по лужам покатится. Поэтому и надо заковать их в кандалы морали. Поэтому и надо стать новыми пастухами над стадом.
Как же я пишу сейчас, уже отказавшись от резонерства? Да как угодно. Как захочу. Могу писать коротко, могу длинно, могу писать красиво, могу гадко, могу писать умно, а могу сыпать абсурдными глупостями. Зависит от планов, от настроения. Мои тексты — это я сама. Это не идеалы, не какое-то там правдоискательство. Это такая же часть меня, как рука или почки. Я, со всем своим опытом, взглядами, желаниями и эмоциями воплощаюсь в эти тексты. Просто потому, что могу. Потому, что это увлекательно.
Бродят по узким улочкам крысоловы, заманчиво звучат их дудочки. Я тоже ходила меж них, а за мной плелся хвост из очарованных душ. Это очень тщеславно. Я тоже хотела вывести стадо на зеленые луга вместо смрадных и душных улочек. Но мы бродили по пыльным переулкам, по захолустным питерским дворам. И ничего… Крысоловы никуда не ведут, они ходят кругами тысячи лет. Моралисты придумывают не компас — а север.
Здравствуй, мой любимый падший мир. Я принимаю тебя таким, какой ты есть. И я отрежу твои потные, сальные пальцы, если ты протянешь их ко мне.
