Будем жить
Сначала Левин немного побаивался мать. С тех пор, как она вернулась, от неё веяло какой-то жутью. Даже её любимый кот Шишел сжался при виде в комок и зашипел. Она повернулась к нему и посмотрела. Взгляд был пустой и бессмысленный, словно у куклы с глазами-пуговицами. Левин взял мать под руку, внутренне содрогаясь, и отвел в комнатушку без окон. От матери неприятно пахло. Хотя и до того она пренебрегала гигиеной. Так что, ничего подозрительного. Главное, чаще проветривать помещение.
Мать так и стояла перед кроватью. В комнате тихо тикали часы, поблескивали на тумбочке пузырьки с лекарствами, смотрели недобро иконы в позолоченных окладах. Свет Левин не решился включить, лишь узкая его полоска падала из коридора. Он мягко подтолкнул мать, она села на кровать, скрывшись во тьме. Левин несколько раз кашлянул. Не то что бы ему запершило в горле от этой вони, пыли и смеси запаха ладана с пихтовым маслом. Он просто попытался разрушить обволакивающую жуткую тишину этого места. Прокашлявшись, он вышел, оставив мать сидеть на кровати. Она за все это время не пошевелилась. Выходя, Левин чувствовал на спине этот жутко-бессмысленный взгляд. И он жег его гораздо сильнее любого укора или ненависти. Он знал, что мать смотрит на него даже через дверь. Она сидит, там в комнате, и смотрит через дверь на него. Левин побыстрее пересек коридор, ноги сами принесли его на кухню. Там уныло капал кран, а под столом сидел Шишел. Хвост его дергался из стороны в сторону, шерсть топорщилась. Он тоже никак не мог успокоиться. Может, валерьянки ему дать? Левину бы точно не помешала.
Впрочем, валерьянка, валокордин и все прочее остались в комнате матери. Туда Левин заходить не хотел. На столе стояла недопитая бутылка водки. Он сам принес, чтобы помянуть…
— Будем жить! – сказал он коту и сделал глоток залпом прямо из горла.
Его обожгло изнутри, словно он глотнул жидкого огня. Кухня потеряла очертания, запульсировала. Совсем, как сердце, бьющееся сердце. Левин бессильно прижался спиной к стене и медленно сполз вниз, на пол. Он до сих пор не вполне верил в происходящее. Буквально позавчера он был в полном отчаянии. Тот ещё был денёк. Утром опять был на бирже. Там опять его обломали с пособием, он опять не донес какую-то бумажку. В газете полно объявлений о приеме на работу, но на поверку они оказывались либо ерундой, либо не подходили Левину. Таскать тяжести или работать курьером ему не позволяло здоровье. Много куда не брали. Не вышел лицом, возрастом, двумя сроками. Последний факт, пожалуй, был решающим. С тех пор, как он вышел два года назад, он на воле так и не устроился. Хоть снова обноси ларёк, как тогда. Но здоровье уже не то. Хорошо, хоть была мать. Она его никогда не корила, не попрекала. Вообще, она редко разговаривала, вечно была в себе. Но взгляд её всегда был полон какого-то немого укора.
— Что же ты так Илья, меня подвёл? Я тебя воспитывала, работала в две смены, чтоб выучить, человеком сделать… а ты?
А что Левин? Жизнь такая. И вообще сама воспитала эгоистом, теперь расхлебывай. Вот так они и жили вместе. Она в своей комнатке, он в своей. Ну, хоть, не выгоняла из дома, не преследовала постоянными упреками. Единственное, что у них было общего, это ожидание её пенсии. Каждое восьмое число приходила Надя, полненькая молодая брюнетка с почты и приносила долгожданные деньги. Мать расписывалась дрожащей старческой рукой, Надя доставала заветные бумажки, пересчитывала и отдавала. В этот момент в Левине боролись противоречивые чувства. Одним из порывов было подстеречь Надю в укромном месте и сорвать ту самую сумку с деньгами. Но его одолевал тяжелый туберкулезный кашель, разрывающий лёгкие, и порыв этот сходил на нет. Он хорошо помнил, то место, где он его заработал. Больше туда не хотелось. Второй порыв предполагал сорвать с Нади не сумку, а одежду. И снова эти фантазии обрывал приступ кашля. После, когда деньги оказывались в руках матери, Левин уже приходил в ужас от самого себя. Он любил Надю, как можно было причинять ей вред, даже в мыслях? Она приносила в этот затхлый мир все, чего ему не хватало. Молодость, жизненную силу и деньги. Как он мог только пожелать ей чего-то плохого?
В тот день Нади не было. Да и не должно было быть, только пятое. Левин с трудом поднимался к себе после всех этих обломов. Лифт как всегда не работал. Уже на третьем этаже Левин почувствовал запах горелого. Опять та дура из 45-й кастрюлю на плите забыла? В прошлый раз пожарных пришлось вызывать. Но запах шёл не из 45-й. А из его с матерью квартиры. Левин стремительно ворвался внутрь. На плите стояла кастрюля с яйцами. Вода давно выкипела, яйца уже начали темнеть и пошли трещинами. Левин выключил огонь. Странно, где мать? Заснула, что ли? Она была неряхой, но рассеянной никогда.
— Мать! – закричал Левин, предчувствуя недоброе, — Маааать!
Тихо. Только противно капает из крана на кухне. Левин нашел её в ванной, она лежала лицом вниз. Из спутанных седых волос стекала струйка крови, видимо, она ударилась виском о раковину, когда падала. Левин перевернул её на спину, она не дышала.
— Твою мать… — тихо сказал Левин и тяжело закашлял. Кашель его перешел в сухое бесслезное рыдание.
Мать. Последний родной человек на этой земле. Больше не будет её немого укора во взгляде, больше не будет её тихих шелестящих шагов в старых тапках, больше не будет яиц всмятку, которые она любила есть ложечкой. Больше не будет и… Нади. Мертвецам не приносят пенсию. Деньги… Больше не будет денег! Как ему теперь жить?
— Эх, мать, что же ты меня подвела? – спросил он у мертвого тела.
А мать смотрела на него бессмысленно-стеклянными глазами и ничего не говорила. Что теперь делать? Ведь, ему и похоронить её не на что. Он не знал, сколько он просидел на кухне. А она все так и лежала, где он её нашел. На оставшиеся деньги он купил бутылку водки и половинку черного хлеба. Немного плеснул в стакан, накрыл его кусочком хлеба. Потом чокнулся с этим стаканом и выпил из горла. Пусть земля будет пухом… Как же все не вовремя. Зачем сейчас? Дотерпела бы до восьмого. Эх, мать, мать.
Может, пока не говорить никому? Сказать Наде, что мать приболела, расписаться за неё? А куда тело девать? Нет, не прокатит. Что тогда? Оживить бы её. Хотя бы до восьмого. Оживить… оживить. Сидел он с одним типом, который хвалился, что может мертвеца оживить. Каких только психов за решеткой не держали. Но он был земеля, даже с одного района вроде как. Потому Левин над ним смеялся чуть меньше, чем остальные. По крайней мере, время от времени даже кивал его россказням. Его и отправили сюда за то, что он тёток гипнотизировал, и те потом все свои сбережения ему отдавали. Как же его звали? Там, за колючкой, нет имен, одни погоняла. Левин там был Лёвой. И это ещё повезло. А этого Чудобесом называли. Такой назойливый, прилипчивый. Смотрит на тебя черными сальными глазками, улыбается гаденько, и кажется, что ты весь уже измазался в чем-то липком. Его местные особо не обижали, вроде как побаивались. Зеки народ суеверный. Но и не любили, Левин был единственными его свободными ушами. А присесть на них Чудобес любил. Мог часами говорить не останавливаясь. Причем, вовсе не о своих подвигах, что привели его сюда, нет. Это, как он говорил, для заработка. А вот для искусства он занимался иными вещами. Выход в астрал, войны там с другими магами, призывы древних демонов и, конечно, оживление мертвецов. Левин слушал это, воспринимая как пересказ книжки какой-то или фильма. Иногда, правда, надоедала ему эта лапша, и он спрашивал, если ты, мол, такой могучий маг, почему здесь оказался? На это Чудобес улыбался ещё гаже, и отвечал, что пути Тёмного Логоса неисповедимы. Расстались они в итоге не то, чтобы друзьями, но контактами обменялись. Левин, конечно, звонить ему на воле не собирался. Наслушался этих россказней с запасом, до смерти точно хватит.
Но сейчас, сидя по соседству с трупом матери, Левин все больше уповал на Чудобеса. Чем больше водки вливал он в себя, тем больше начинал верить. Когда в бутылке осталось грамм 150, Левин достал старый кнопочный телефон и стал лихорадочно искать в книжке заветный номер. Так, вот он. Левин даже записал его Чудобесом. Интересно, как его зовут здесь, на воле? Впрочем, не важно. Левин нажал кнопку вызова. Трели, и голос баборобота: «Извините, набранный номер не существует». Снова вызов. Снова то же самое. Да что такое?! Что же так не везёт? Может… может он сам её оживит? Ведь Чудобес рассказывал во всех красках. Как надо расставить черные свечи, нарисовать… пидограмму или, как там её. Произнести слова. Он сможет! Сможет! Но где взять свечи? Да ещё и черные. Как рисовать эту херню? А слова? Они-то не русские. И даже не латынь. Хотя в конце вроде он говорил уже по-нашему: «Восстань». Левин снова оказался в ванной. Он затряс тело, которое уже окоченело. Морщины разгладились, после смерти мать, как будто помолодела.
— Восстань! Восстань! Восстань! – орал Левин, тряся тело. Но это не помогало.
— Тук-тук… — неожиданно сказал вкрадчивый голос. Левин бросил тело и вскочил в ужасе.
— У тебя тут не заперто… Можно я войду? – продолжил голос.
— К… кто это? – спросил Левин тонко, словно ребёнок. Он не хотел выходить из ванной, этот голос пугал его гораздо больше мертвого тела.
— Не узнал? Ты же мне звонил…
Чудобес? Но как… как он?
— Это не так важно – ответил голос, словно прочитав мысли Левина, — главное, что я здесь. Можно войти?
— Входи…
— Вот и чудно.
Чудобес через мгновение возник возле Левина. Он вошел так незаметно, так бесшумно, что казалось, что он втёк в комнату, подобно тёмной жиже. Внешне он стал шире лицом, на пухлых пальцах появились золотые перстни. Но его черные глазки блестели так же гадко и масляно. Чудобес улыбнулся.
— Вот… — сказал Левин, разводя руками.
— Вижу. И сочувствую твоему горю – ответил Чудобес, улыбаясь ещё шире, — Но это всё можно исправить! Помнишь, я тебе рассказывал…
— Да! Сделай… Пожалуйста…
— Сделаем в лучшем виде. Но тебе, пожалуй, лучше этого не видеть.
Левин охотно кивнул. Он, готовый ещё пару минут назад сам проводить обряд, сейчас не хотел бы оказаться рядом. Какой-то жутью веяло от Чудобеса, особенно когда он перестал улыбаться.
— Посиди пока на лавочке, во дворе. Я тебя позову.
И Левин послушно вышел, за ним выскочил напуганный Шишел. Когда он выходил, Чудобес потянулся, хрустнул переплетенными пальцами и радостно сказал:
— Так-с, приступим!
Во дворе было пусто. Дети ещё в школе, прочие на работе. Старушки тут почти вымерли, его мать была одной из последних. Левин уселся на лавочку. Окна его квартиры выходили во двор.
— А вообще я мог бы и комнату сдавать – подумалось ему.
Но было уже поздно. Чудобес завесил его окна шторами. Ветер во дворе играл сухими листьями и фантиком от конфеты, как ни в чем ни бывало. Может, это все Левину привиделось? Но из открытой форточки на кухне выходила легкая дымка и доносилось какое-то бормотание на непонятном языке. И вроде в ответ на эту чудобесову околесицу слышался другой голос, низко-утробный. Левин поежился.
Когда начало смеркаться, окно на кухне открылось. Улыбающийся Чудобес поманил его рукой. Левин поднялся на негнущихся ногах обратно. По всей квартире мерзко пахло жжеными спичками. Но других следов обряда Левин не заметил. Чудобес стоял в ванне с закатанными рукавами. Он мыл руки, тщательно намыливая каждый палец и напевал себе что-то под нос.
— Чудно, все очень чудно вышло – радостно сказал он Левину.
— А она…
— Здесь она, родимая, куда ж ей деться. Идите сюда, мадам!
Открылась дверь кухни, и Левин увидел мать. Она была без одежды, старческие груди свисали на живот. Пепельно-седые волосы закрывали лицо, так что не было видно глаз.
— Идите, идите, не стесняйтесь. Все, так сказать, свои!
Мать сделала несколько неуверенных шагов. Так могла шагать кукла, а не человек.
— Ну как? – спросил Чудобес, вытираясь старым махровым полотенцем, — у меня давно так чудно не получалось.
— А она…
— Говорить она больше не сможет. А в остальном вполне себе.
— А…
— Да, диета немного сменится. Теперь только мясо, теплая кровь… свежие мозги!
— Ч…что?!!!
Чудобес расхохотался, так что слезы выступили.
— Видел бы ты своё лицо! Умора!
Отсмеявшись, он сказал:
— Пошутил я. Кормить тем же, чем и до… этого неприятного инцидента.
Левин снова хотел спросить, но Чудобес, видимо, читал его мысли:
— Платы не надо. Я же говорил тебе, это настоящее искусство! Оно не продается.
— А…
— Подвох? Типа, как при сделке с Дьяволом?
Левину оставалось только кивнуть. Чудобес снова расхохотался.
— Милый мой, посмотри вокруг! Нам всем не повезло родиться вот здесь! Что может быть инфернальней? Хуже, чем жить тут, я даже придумать не могу!
И Чудобес вытек из квартиры. Левин даже не слышал шагов на лестничной площадке. Он остался один на один с матерью. Та смотрела на него своим пустым взглядом, от которого его пробирала жуть. Левин с содроганием взял её за руку. Пульс не прощупывался. Вернувшийся Шишел вздыбил шерсть и зашипел.
Надя, как и положено пришла восьмого, сразу после обеда. От неё пахло ванильными сигаретами и ментоловым освежителем дыхания. Она ничего не заподозрила, даже несмотря на то, что мать так и не смогла расписаться. Левин давал ей ручку, а она роняла её на стол. Левина накрыл очередной приступ кашля.
— Может, в больницу надо? – сочувствующе спросила Надя. Непонятно только, о ком из них она говорила.
В ответ на это Левин безнадежно махнул рукой. Он сам расписался за мать, Надя пересчитала деньги и положила на стол. А потом ушла, оставив после себя лёгкий флёр из ванили и ментола.
Левин посмотрел ей вслед, потом на деньги и стало легче. Он усадил мать на единственный целый табурет и стал кормить с ложечки яйцом всмятку. Она послушно причмокивала, поглощая жидкий желток.
— Будем жить – сказал ей Левин, вспоминая Надины блестящие глаза и пухлые, почти детские щечки.
Мать отозвалась низким утробным звуком.
