Развязка
Они все обо мне знали. Мне нечего скрывать, это не имеет смысла. Они видят моими глазами, живут в пентхаусе моего мозга. И когда они наконец-то пригласили меня на встречу, я знала, что бежать или увиливать бесполезно. Зима, темнеет рано и бессмысленно, но красиво. Автобусы так ярко светятся изнутри, что снаружи ничего не видать, кроме бликов. Я еду сдаваться.
В кафе уже забронирована отдельная кабинка. Официантка провожает меня. Я захожу внутрь и сажусь за стол. Передо мной пафосная шелковая салфетка, напротив меня стоят несколько теней, поглощающих свет. У них нет лиц, они лишь напоминают человеческие фигуры с искаженными пропорциями. Та, что наиболее похожа на меня, сидит на стуле: она тут за главную.
— Здравствуй, — скрежещет она.
Я молчу в ответ. Тени немного сгущаются. Дымка вьется вокруг них.
— Пора прекращать, — сообщает она, — Ты же понимаешь. Ты желала времени, мы дали тебе время. Ты жаждала не жаждать, и мы утолили твою жажду.
— Дорогой ценой — усмехнулась я.
— Извини, отпуск ты не получишь. А вот больничный мы тебе кое-как выправили. Это, знаешь ли, было нелегко. Стоило больших трудов убедить остальных, что в тебе останется хоть что-то от того, что нам нужно. К слову, там что-то осталось? Я бы не хотела никого подводить.
— Я не хочу возвращаться. Я впервые ощущаю себя настоящей.
— Пустышкой?
— Пусть так, но это я. Я, без всей этой лжи. Я, которая хочет лишь спать, есть, быть, любить и глумиться над теми, кто ищет что-то иное. Знаете, есть как бы два полюса. На одной стороне — коллективный Толстоевский. Дидактический монстр, моралист, производительность на уровне хайнцовского завода консервированной фасоли. Постоянно пишет: то охуенные романы, то громыхающую публицистику, то дневники, то исповеди, то хуй пойми какие черновики, в которых только филологи ковыряются. Папоротники оставили меньше нефти, чем Толстоевский — смыслов. А на другой стороне — Веничка Ерофеев. Пьяный, голый, деликатный. На него давят Сфинксы и Кремль, собутыльники и цельнометаллические пидорасы. Сколько там Ерофеев написал? «Москва-Петушки», «Шаги Командора», да всякие огрызки мыслей. Он пытался отбиться, защитить себя от всех этих великих идей и лозунгов. Неужели вы не понимаете, что всякий Толстоевский — лицемер, псих и графоман? Нормальный человек никогда до такого не опустится. Не станет призывать «убить турку» или писать собственное Евангелие. Это, блядь, сумасшествие! И это мы проходим в школе!
Тень не могла улыбаться, но она улыбалась:
— Неужели ты не хочешь так же?
— Хотела. Но потом поняла, что для того, чтобы постоянно поддерживать себя в творческом стимуле, нужно лгать, себе и окружающим. Нужно играть определенную роль, потому что нормальный человек лишен такой целеустремленности, такой последовательности. Тот, кто каждый день пишет статьи, — притворяется, ну хотя бы чуть-чуть, напускает на себя злобу или моральку. Будоражит, возбуждает, пропагандирует, вводит других в состояние то ли транса, то ли ажитации. Мне противны обыватели и мещане, мне противны слабые люди, но Толстоевские, что ли, — сильные? Это спекуляция! Езда на бессловесной толпе. Стать гнусавым голосом гнилых ртов. Не, я пас.
— Мы рады, что ты нашла себя. Но вдруг это еще один мираж? Что если ты опять вживаешься в роль?
— Я впервые не играю. Я завязала. Старалась не лезть никому в душу, не помогать и не мешать. А знаешь, сколько раз хотелось вторгнуться в чужую жизнь с проповедью? Сколько раз хотелось прикоснуться к чужому горлу бритвой? Но это только кажется, будто символическое величие, это злосчастное символичие, способно заткнуть черную дыру в душе. Я проверяла, ее можно заткнуть сэндвичем. Вы растете за счет неуверенных и тревожных людей. Я постигла дзен, и он настолько прост, что вас перекоробит.
Тень, с которой я беседовала, колыхнулась и объяла весь стол:
— МЫ ПРИНАДЛЕЖИМ ТЕБЯ. СМЕРТЕСПАСЫ. ТЫ ЗАДОЛГОДОЛЖАЛА. СУДЬБОЕДЫ. ВРЕМЯДЕРЖАТЕЛИ СМЕХОТЬМЫ. ТЫ МЕРТВОЗВАННАЯ ПУСТУЛЯ. ОТОМКНИКОМУ.
Безглазая официантка принесла коробочку из красного дерева. Медленно и неуверенно она стянула крышку. Внутри, на зеленом бархате, лежала маска, покрытая нитями грибницы и какими-то тонкими стебельками, тянущимися ко мне. Одна из теней протянула мне листок, на котором был распечатан расклад таро. С трудом отведя взгляд от жуткой маски, я изучила комбинацию.
— Вы серьезно? — мой голос дрогнул, — Это ваша новая персона?
— Надевай — главная тень вновь сосредоточилась в человеческий образ.
Я протянула руку к маске. Стебельки, почувствовав движение, ответили взаимностью. Они коснулись пальцев, оплели запястье и воткнулись в вены. Потекло что-то теплое, порочное и приятное. Я перевернула маску: с обратной стороны ее покрывал землянистый налет. Рука, опутанная корнями, не спеша подносила ее к лицу.
— Я предупреждала.
— Я предупреждала.
— Я предупреждала.
Лечение, как ремонт, — можно начать, но закончить уже не получится. Можно только прекратить. Все время будут то обои отклеиваться, то сквозняки, то паркет дыбом встанет.
Нет, хватит. И так сойдет. А чтобы провести черту между немощью и реабилитацией, мы снова наполним флягу. Больные не бухают. Больные через соломинку сосут детское питание и протертую в блендере свеклу. Люди, способные выздороветь, сражаются с коронавирусом при помощи пунша из виски.
Я чувствую себя очень уютно. Мы в карантине, мы все больны. И этот великий обнулятор, и люди попроще. Нефть падает, доллар растет, страх дает метастазы, а пошлость заражает последние уцелевшие клетки имунной системы. Кому нужны деньги, которые все равно уходят на кредиты и платежки за ветхое жилье? Кому нужны тексты?
Ох уж это нерадивое сердце. Но даже оно радуется алкоголю. Расширяются сосуды, выравнивается пульс. Все лишнее кажется таким далеким, а все важное — таким близким, что можно потрогать. Даже Луну: поскрести ногтями стены из лунного камня. Надо пить — потому что я всю жизнь пила. Потому что поборников трезвости, одного за другим, косит неизлечимая апатия. Никогда еще эти хрущобы не были такими серыми.
Встретили новый год? Начали новую жизнь? Все обнулится. Наше инферно построено из символов и волшебных дат. Каждая свадьба двадцатого февраля, каждое голосование в день рождения Ленина вкладывают новый кирпичик в стену. Но капля точит камень. Так я и одержу победу — по капле, по стопочке.
Какие мечты, если не осталось даже фантазий под одеялом? Самые говорливые — фрики, самые продуктивные — психопаты, самые коммуникативные — патологические мегаломаньяки. Этих хворь не берет, зараза к заразе не липнет. Мор нас кое-чему научил: можно накинуть драпировку, впитать колбу полынной настойки, отправиться в чумной квартал — и уцелеть. Разлагается само время, воздух заражен нефтяными поветриями. По стране курсируют чумные поезда, набитые гнилыми тушами и радиоактивными отходами. В каждый город, в каждый дом, в каждый союз мужчины и женщины.
Мы думаем и ругаемся на родном языке. Поэтому вы не всегда понимаете мои мысли и мою брань. Но ничего, эмоциональный момент пройдет, я вспомню, как там говорить по-вашему и даже скажу что-то связное, приземленное, внутренне не противоречивое. Деловой английский, да? Должно хватать для чтения или написания газет. Этот лингвистический минимум, речекряк, доступен даже журналистам RT.
Жить в огне интересно. Ни на секунду не забываешь, что у тебя есть тело. Поэтому больную телесность не отделяют от души, а затаскивают в ад целиком, полным пакетом. Вспоминается одна православная притча: там монах общался с одним грешником оттуда. И он рассказывал, что в наказание их подвешивали на крючья и опускали в лаву. По макушечку. Но если в мире живых за них кто-то молился, то грешников чуть-чуть приподнимали, и они могли видеть лица друг друга — лица! — и это одно приносило большое облегчение. Мы лишены подобных милостей.
Толпа безлика. Слышатся делириумные голоса изо всех углов. Мельтешение теней, насекомые под кожей, крысы в стенах, кто-то ломится во входную дверь. Черти проводят парады на столе, развернув красные знамена, маршируют между бутылками и плесневелой хлебницей. А когда не пьешь — то вроде всех этих ужасов и не замечаешь. Будто бы и нет их на белом свете, а есть только «Пятерочка» за углом с желтыми, как гепатитные глаза, ценниками. В очереди чихают и кашляют, хотя их просили самоизолироваться и провести две недели перед кварцевой лампой телеэкрана.
Давайте попробуем снова. Временная петля рвется по швам от предельного натяжения. Покойник в этой петле раздулся и стал слишком тяжел. Начнем его раскачивать. Пейте, чтобы отбить трупный запах. Пейте, чтобы смелее дергать его за лодыжки. Пейте, и вы никогда не станете такими, как он. Мы справимся. В этом цикле, конечно же, все будет по-другому. Я даже сделаю укладку перед эфиром и сжую мятную конфету.
Здравствуйте, дорогие зрители.
Как же я вас ненавижу.
