Тела и души Понтипула
По самым свежим данным, в России около 500 тыс. журналистов, 200 тыс. переводчиков и примерно 25 тыс. психологов. Но мы все равно нихрена не можем понять друг друга.
Доброй ночи, приветствую вас на волнах радио «Джеста-FM»!
У нас сегодня акция, у меня: слегка экспериментальный эфир, дабы обозначить новую веху в наших отношениях. Давайте обсудим кино, фильм «Понтипул«. Ага, канадский, 2008 года, хоррор. Все правильно.
«Понтипул» — фильм, построенный на языковой игре, на каламбурах и специфическом канадском билингвизме. Это, с одной стороны, удачная находка создателей фильма, с другой, настоящая пытка для любого переводчика. Каково работать с такими вещами можете оценить на примере бесконечных переводов «Алисы в Стране чудес», туда еще сам Набоков умудрился влезть и горестно облажаться.
Существуют как минимум два варианта русской озвучки, оба со своими достоинствами и недостатками. К сожалению, субтитрами это тоже не лечится, поэтому если нет возможности смотреть в оригинале, придется пользоваться тем, что есть. Впрочем, после нашего разговора этого будет вполне достаточно. Отмечу лишь, что однозначной удачей было перевести имя кошки «Honey» как «Лапуля«.
Фильм начинается с голоса в пустоте. Мы видим лишь отображение звуковой дорожки в редакторе. И голос, немного сонный, немного мизантропичный, рассказывает нам историю, оживляясь в ходе повествования, находя все новые и новые грани языкового абсурда. Что-то вроде эпиграфа. Этот отрывок очень важен и в контексте фильма, и для нашей беседы. Оригинал сценария можете потом глянуть тут.
Обратите внимание, что живая речь радиоведущего, записанная с учетом интонаций и пауз, порождает своеобразный стих:
«У миссис Френч пропала кошка.
По всему городу висели объявления:
«Видели Лапулю?»
Мы все видели постеры…
Но никто не видел Лапулю.
Никто…
До утра прошлого четверга…
Когда мисс Колетт Писин выруливала машину, пытаясь не сбить Лапулю,
Проезжая через мост.
Мост этот, ныне слегка помятый,
Является местной достопримечательностью,
У него даже есть модное имя:
«Понт де флак».
Дальше, ‘Колетт’, звучит почти как ‘кулот’…
Или ‘колготы’ на французском.
А ‘Писин’ значит ‘Бассейн’ ,
‘Бассейн колгот’ .
‘Флак’ тоже значит ‘Бассейн’.
Итак, эта Коллет Писин, по-французски ‘Бассейн Колгот’,
Едет через «Понт де флак»…
Или «Мост де Бассейн», если угодно,
Стараясь не сбить кошку миссис Френч,
Пропавшую в Понтипуле.
Понтипул… Мост де бассейн… Бассейн колгот… Понт де флак…
Что все это значит?
Что ж, у Нормана Майлера есть интересная теория,
Которой он объяснял…
Странные совпадения после…
Убийства Кеннеди:
На заре великих событий,
До или после них,
Происходит своеобразный спазм бытия.
Как будто детали размываются,
А когда возвращаются в фокус,
То неожиданно совпадают странным образом:
Названия улиц, даты рождения, отчества…
И прочие чужеродные вещи кажутся взаимосвязанными.
Такой «волновой эффект».
И что все это значит?
Что-то должно случиться…
Что-то большое…
Хотя, что-то и так готово…
Случиться в любую секунду».
Если ориентироваться на синопсис, то сперва может показаться, будто «Понтипул» — это еще один малобюджетный фильм, эксплуатирующий зомби-тематику. На самом деле, все гораздо сложнее. Лично меня изначально привлекли две вещи.
Во-первых, «Понтипул» — это герметичный фильм. У нас три героя. Грант Маззи, опытный и циничный шок-жокей, которого недавно выперли с нормальной работы за хамство и правдорубство, и снова устроиться он смог лишь в провинциальном канадском городочке Понтипул. Радиостанция расположена где-то в холмах, на окраине. Закрытое и уединенное место. Особенно в такую метель, какая поднялась 14 февраля, в день действия фильма. Сидни Брайар, звукорежиссер и редактор на этом радио, вынужденная считаться с болезненным эго Маззи, который теперь уверен, что все его цензурируют и пытаются заткнуть рот. Впрочем, ведет она себя, скорее, как строгая мать, переводя отношения с сотрудниками в сферу личного общения. И Лорель-Энн, техник на станции. О ней мало что известно, кроме того, что она в прошлом ветеран Афгана в составе миротворческой миссии.
Больше никого. Герои отрезаны от внешнего мира. Они — это узел коммуникации. Все, что они могут делать, по большому счету, это принимать, интерпретировать и распространять информацию. Неплохая заявка для стандартного зомби-апокалипсиса, однако в «Понтипуле» новаторски реализован зомби-вирус. Это вирус, но не такой, как в «28 днях»: вирус содержится не в крови, не в слюне — а в английском языке. В речи героев могут проскакивать слова-триггеры, заражающие собеседника. Это происходит не по щелчку. Мы, ветераны коронавирусной пандемии, в курсе, что такое вирусная нагрузка. Так и тут. Обилие зараженных слов в какой-то момент преодолевает защиту организма и превращает человека в зомби. Ладно, не в зомби, а в «говоруна».
Режиссер фильма, Брюс МакДональд, так описывал механизм превращения:
«У вируса три стадии. Сперва вы начинаете повторять какое-то слово. Как будто заело. И обычно это слова, означающие нежность, сюсюкание, типа «дорогой» или «лапуля». Вторая стадия наступает, когда ваша речь перемешана, и вы не можете оформить высказывание. И третья стадия, когда вы испытываете такой мощный дискомфорт в своем состоянии, что единственным выходом кажется прогрызться в рот другого человека».
Символично, что эпидемия лингвистического вируса случается именно 14 февраля, в день, когда большинство людей говорят друг другу всякие милые глупости и пустячки. А источником заразы, по-видимому, стала несчастная кошка Лапуля, запутавшаяся в лингвистических парадоксах Понтипула.
Кто такие зомби, если подумать? Возьмем классический вариант, как у Ромеро. Зомби — это пустые оболочки. Тела, лишенные разума. Ими движет инстинкт голода. Самое смешное, что зомби не способны ни переварить, ни усвоить человеческую плоть, которую они поглощают. Что это, вспышки памяти, последняя попытка ощутить себя живыми, взаимодействуя с другими людьми хотя бы через акт каннибализма?
Зомби — это тела без души. А кто тогда душа без тела? Души, лишенные тел, — это призраки. Это одинокий голос в ночи, доносящийся сквозь статический шум и помехи. Призраки точно так же лишены возможности коммуницировать с живыми, полноценными людьми. И пока зомби устраивают беспорядки на улицах Понтипула, призрак Грант Маззи пытается докричаться до них, не понимая, слышит ли его хоть кто-то на той стороне.
Мы — люди, пережившие эпоху постмодерна, и нам непозволительно воспринимать реальность буквально. Мы должны ожидать подвоха, первоапрельского розыгрыша. У нас нет новостей, а только фейки. Мы не живем, а играем на потеху аудитории в персональном шоу Трумена. Как в таких условиях можно всерьез воспринимать зомби-апокалипсис? После всех фильмов и сериалов, которые мы видели.
Раньше было иначе. Помните, какой фурор произвела радиопостановка «Войны миров»? Пришельцы атакуют! Настоящая паника, шухер! По радио же не станут врать. Наученные горьким опытом американцы, в следующий раз, услышав про бомбардировку Перл-Харбора, плюнули на все — нас не наебешь — и вернулись к привычным делам.
Аналогично реагирует и Маззи. Когда он получает пугающие сводки, то от полиции, то от единственного спецкорра, о том, что в городе творится хаос, люди раздирают друг друга в клочья, первой мыслью становится, что над ним решили поиздеваться сотрудники с прошлой работы.
Ситуация доходит до абсурда, когда им звонит именитый корреспондент с BBC и просит предоставить какой-то комментарий. Потому что в федеральном центре решили, что город подвергся атаке французских сепаратистов. Грант и Сидни, сами окончательно запутавшиеся в потоке новостей, должны в прямом эфире взять и положить достоверные факты — факты на бочку! — скептичному и упивающемуся собственной офигительностью ведущему с федерального канала. Именно так журналистика и устроена. В итоге Маззи, вмиг растерявший свое шок-жокейство, вынужден промямлить, мол, информация противоречива, но ситуация под контролем. Язык, который должен был помочь нам преодолеть непонимание, преумножает его.
Живые люди, расщепленные на тела и души. Призраки и зомби. Маззи вынужден действовать в условиях тотальной слепоты и темноты. У него нет ни единого шанса проверить информацию, декодировать и ретранслировать правду. Радио Понтипула стало сортировочной станцией, которая сперва вбирает информационный шум со всей округи, а затем должна превратить его в стройный, четкий голос. И вдруг оказывается, что мы на это не способны.
С точки зрения лингвистики, абсурд чаще всего проявляет себя тремя способами. Во-первых, элиминация семантики, полная утрата смысла. Знаменитые «Дыр бул щыл» и «Сдыгр Аппр«, произведения Хармса, Ионеско и Соколова. Во-вторых, подмена значений. Каламбуры в духе безумного чаепития Алисы. И третье, как раз то, что мы наблюдаем в Понтипуле, — редукция смысла. Формальная логика построения предложений не нарушена. Проблема в том, что эти слова ничего не значат. Валентинки, поздравлялки, сюсюкание — это все ритуалы. Зачастую за ними даже нет никаких чувств.
Есть только одна настоящая «Лапуля» — кошка миссис Френч. Это ее имя, а имя всегда обладает максимальной субъектностью и семантической наполненностью. Все остальные «лапули» — это фальшь и фейк. Именно в этих изначально пустых словах поселился лингвавирус. Понимаете, в нашем языке уже есть слова-зомби. Лишенные и смысла, и души.
Малолетняя дочь Сидни, с которой та сюсюкает по телефону, заражается вирусом. Поддается болезни и Лорель-Энн, после того, как склонная к фамильярности Сидни, называет ее «дорогушей». На глобальном уровне радио Понтипула и BBC также выступают в роли супер-распространителей вируса, регулярно произнося в эфире табуированные слова. Маззи даже зачитывает сообщение, которое завершается припиской «Не переводите и не произносите это по-английски».
Заражен только английский. Военные ведут переговоры по-французски, а ближе к концу фильма на него переходят Маззи и Сидни, с трудом вспоминая школьные уроки. Доктор Мендез, объясняющий остальным героям механизм заражения, сумел победить вирус, перестроив речь и мышление на армянский. Фаза заедания, постоянного повторения одного и того же слова, это что-то наподобие имунного ответа, когда мозг судорожно хватается за растекающиеся в жижу синтаксические конструкции.
Понтипульский штамм, как и любой иной меметический вирус, должен быть не только услышан, но и воспринят. Если мы за гаражами втянем в дискуссию на английском Виталика из Кемерово, он, скорее всего, не заразится. Реципиент должен понимать обращенную к нему речь, чтобы стать инфицированным. Мы и так всю нашу историю бок о бок сосуществуем с меметическими вирусами. Идеология, религия, мораль, стереотипы. Все-то хотят трахнуть нам мозги.
Кстати, «Понтипул» вызвал ажиотаж у многих практикующих лингвистов, позволив им в кои-то веки высказаться по делу.
У наших зарубежных коллег, Дешейн и Мортона, есть несколько очень любопытных наблюдений. Они видят, что конфликт диджея Маззи с редактором Сидни выводит нас на борьбу речи и тишины, свободы слова и цензуры.
По мнению ученых, вирус коренится не в редуцированной семантике, а в интимности. Мы заражаем самых близких людей. Сидни, не соблюдая в общении социальную дистанцию, становится опасным носителем болезни. Потому что все эти слова, «лапуля», «дорогуша», — мы не обращаемся так к чужакам и незнакомцам, это маркеры близких отношений. Чтобы спастись от вируса, поразившего популяцию, нужно бежать прочь. В другие края, к иностранцам. Только здесь надо бежать не из Понтипула, а из собственной парадигмы мышления, которая скована идеологическими конструктами и языком. Мы можем найти спасение только в тех людях, которые говорят и думают совершенно иначе. Что ж, достойная теория.
Госпожа Сольвейг Оттман в своей работе подчеркивает, что слово произнесенное является эссенциальным условием для существования радио как медиа. Тишина в эфире, по-английски, — «dead air». Слово стояло у сотворения мира. Наши тексты, наши видосики, наши юные смешные голоса — для мира за стенами это единственное доказательство нашего бытия. Для Маззи говорить, то есть, участвовать в коммуникации, значит быть. Последняя надежда призрака на существование. Молчание равноценно смерти. И он вынужден поддерживать эфир любой ценой. Даже если тем самым подвергает слушателей опасности заражения или распространяет фейк-ньюс.
Обратимся к историческому опыту. Герр Вальтер Беньямин, наш друг и учитель, в 30-е годы был диктором. В эссе «Auf die Minute» он описывал экзистенциальный ужас, охвативший его в радиостудии. Ценность этих слов необычайно велика, слушайте внимательно:
«Когда я только начинал, редактор сказал, что самой распространенной ошибкой новичков было то, что они воображали, будто вещают для огромной толпы людей, словно на митинге. На самом деле, каждый радиослушатель одинок. Вместо того, чтобы говорить с массами людей, ведущий говорит с тысячами атомизированных слушателей. Это коммуникация один на один.
Мое первое выступление прошло не очень гладко. Дома я тщательно подготовил и поминутно расписал речь. Однако, озвучив лишь половину запланированной программы, я случайно бросил взгляд на часы и к своему ужасу понял, что время на исходе. Мне пришлось импровизировать и большими прыжками двигаться к финалу. Я закончил и уже ожидал, что режиссер войдет в студию и скажет, что эфир окончен. Но никто не пришел. Я снова посмотрел на часы и понял, что до конца еще несколько минут, и я закончил раньше времени.
Меня охватила паника. Я должен был сказать что-нибудь, но я застрял. Минута прошла в полной тишине.
Неописуемый ужас, охвативший меня, наконец сменился решительным настроем. Нужно спасать то, что еще можно спасти. Я достал из кармана скомканный сценарий, нашел лучшую страницу из тех, что я перепрыгнул, и начал читать. Казалось, что громкий стук сердца заглушает голос. У меня не было никаких идей. И так вышло, что текст, который я отыскал, был коротким, поэтому я растягивал слоги, акцентировал каждый звук, оставлял глубокомысленные паузы между предложениями. В такой манере я продержался до конца передачи. Режиссер явился и прекратил мои мучения так же буднично, как он приветствовал меня в начале эфира. Но я был мнительным, поэтому позже аккуратно расспросил знакомого, слушавшего передачу, как ему мое выступление. «Очень неплохо» — ответил он — «Только с радио опять какие-то проблемы. У меня на целую минуту вчера прервалось»».
Нет никаких средств массовой информации. Это иллюзия. Не нас заперли в одной студии с Киселевым, а Киселева в одной кухне с нами. Поэтому для ток-шоу критически важна собственная аудитория. Живая, смеющаяся, негодующая, аплодирующая. Иначе зритель так и не ощутит слияния с массой. Все эти надувные шарики в зале.
Максимум, на что мы можем расчитывать, это средства коллективной информации. Нечто, напоминающее оруэлловские двухминутки ненависти в актовом зале или на стадионе. Даже телевизор не может втянуть пассивного или сопротивляющегося человека в ряды аудитории. Что уж говорить о радио. С другой стороны, эта коммуникация один на один как раз порождает обстановку интимности, в которой нуждается вирус. Текст мы вообще впускаем внутрь. Я сейчас звучу у вас в голове — куда уж интимнее.
Маззи и Сидни находят способ нейтрализовать вирус. По крайней мере, понимают, как можно вывести человека из рекурсивного ступора. Симптомы заражения возникают у Сидни: она все время повторяет «убить», «kill». И тогда Маззи решает прервать процесс передачи информации, сломать коммуникацию и сам язык. Выбить абсурд еще более сильным абсурдом. Он начинает повторять различные созвучные слова, до тех пор, пока в этом повторении они не сливаются в единую какофонию, утратив свои семантические свойства. Он останавлявается на связке «убить это любить», «kill is kiss».
kill is kiss
kill is kiss
kill is kiss
kill is kiss
kill is kiss
Will you kill me?
Как тут не вспомнить других славных парней, Хомского и Витгенштейна?
Хомский создал генеративное направление в лингвистике. Если в двух словах, то понимание языков, умение оперировать ими, уже заложено в наше мышление изначально. Язык никому не принадлежит. Ни индивиду, ни обществу. Вместо этого мы рождаемся с лингвистическим инстинктом. Грамматика, орфоэпия и синтаксис многих языков настолько сложны, что полноценное изучение их во взрослом возрасте уже невозможно. Однако дети легко постигают эту науку. Языковые нормы гораздо сложнее тех математических и физических правил, которые дети, кряхтя, осваивают в средней школе.
Язык универсален и доступен каждому. За исключением редких врожденных заболеваний и мутаций, но это, почти как без рук родиться, такое тоже бывает. Однако владеть языком, инструментом, совсем не то же самое, что иметь врожденные способности к коммуникации.
Тут на сцену выходит Витгенштейн и заявляет, что все, чем мы тут занимаемся, не более, чем «языковые игры«. Невозможен полноценный, эквивалентный перевод с одного языка на другой. Вступительное слово об ассоциативной многозначности Понтипула тому доказательство. Невозможно установить коммуникацию даже в рамках одного языка, с русского на другой русский. «Путин», «Навальный», «Гитлер», «Социализм», «Любовь», «Грех», «Свобода», «Творчество» — вот и все. И мы разосремся, не успев даже приступить к разговору. Потому что никогда не совпадет семантика, которая скрывается за словами.
Что говорил по этому поводу великий мастер Экзюпери?
«Все мы похожи на человека, который бедными своими словами объясняет печальному, что печалиться ему не о чем, но разве словом справиться с горем? Или с радостью? Или с любовью? Разве излечивают слова от любви? Слово — это попытка соединиться с сущим и присвоить его себе. Вот я сказал «гора» и забрал ее вместе с гиенами, шакалами, затишками, подъемом к звездам, выветренным гребнем… но у меня всего-навсего слово, и его нужно наполнить. И если я сказал «крепостная стена», то нужно наполнить и это слово. Каждый по-своему наполняют его строители, поэты, завоеватели, бледный малыш и его мама, которая благодаря этой стене спокойно раздувает огонь в очаге и ставит греть к ужину молоко, не опасаясь, что ее потревожит кровавая резня. Можно рассуждать о постройке моих стен, но как рассуждать о самих стенах, если наш язык не в силах вместить их целиком? Если знак верен для чего-то одного и неверен для чего-то другого?
Желая показать мне город, меня пригласили подняться на гору. «Посмотри, вот наш город», — сказали мне. И я залюбовался четким порядком улиц и рисунком крепостных стен. «Вот улей, — подумал я, — в котором уснули пчелы. Ранним утром они разлетятся по полям за медом. Люди трудятся и пожинают плоды. Вереница осликов повезет в житницы, амбары и на рынки плоды их дневных трудов… Город отпускает своих жителей на заре, чтобы вечером собрать их с грузом припасов на зиму. Человек — это тот, кто производит и потребляет. Я помогу ему, если упорядочу производство и распределение, отладив их, как в муравейнике».
Другие, показывая мне город, перевезли меня через реку, чтобы я полюбовался им с противоположного берега. На закатном небе нарисовались темные силуэты: дома повыше, пониже, побольше, поменьше, и минареты, как мачты, дотянулись до пурпуровых дымных облаков. Мне показалось, я вижу флот, готовый к отплытию. Незыблемый порядок, установленный зодчими, перестал быть сутью города, ею стало обживание новых земель при попутном ветре для каждого корабля. «Вот, — сказал я, — горделивая поступь завоевания. Пусть главными в моих городах станут капитаны, только вкус незнаемого, творчество и победа делают человека счастливым». И слова мои не были ложью, но не были и истиной, они просто говорили о другом.
Третьи, желая, чтобы я полюбовался их городом, увлекли меня в глубь крепости и привели в храм. Я вошел, и меня обняла тишина, полумрак и прохлада. Я задумался. И размышление показалось мне драгоценней и побед, и пищи. Я ем, чтобы жить, живу, чтобы побеждать, и побеждаю, чтобы вернуться к себе и предаться размышлениям, чувствуя, как ширится душа в тиши моего отдохновения. «Вот, — сказал я, — истинная сущность человека, душа живит его. Главными в моих городах будут пастыри и поэты. Благодаря им расцветут души». И эти слова не были ложью, но не были и истиной, они опять были о другом.
Теперь, став мудрее, я не пользуюсь словом «город» для логических рассуждений, словом «город» я обозначаю все, что легло мне на сердце, все, что я узнал и пережил: мое одиночество на его улицах, распределение пищи под кровом, горделивый силуэт на равнине, прекрасную четкость рисунка с высоты горы. И многое другое, чего мне не дано выразить в слове или что я позабыл в эту минуту Так как же рассуждать при помощи слов, если знак верен для чего-то одного и неверен для чего-то другого?..»
Свет — это частица или волна?
Мы основательно перемешались друг в друге. Застряли в омуте слов, извозились в грязи идей. Пылающий жаром воспаленный разум искушает фантастическими видениями и грандиозными прожектами. А за стенами тишина. Белое, пустое безмолвие, проникающее в студию, сочащееся изо всех щелей. Каждый ночной эфир.
Три ночи читать молитвы над гробом покойной девушки! Самым громким голосом! Призывая к себе зомби и призраков, но и отпугивая их у последней черты! Kill is kiss! Любить это убить! Свет — это..!
О, время вышло, чуваки, режиссер рисует ладонью в воздухе круг, типа пора закругляться. Побегу надевать куртку.
До новых встреч, Джестер-Сити.
Увидимся в эфире.
