Шариков и Калибан: историко-литературоведческая драма в трех актах
Акт 1. Шекспир, Просперо, Калибан
Каждая эпоха рождает свои мифы, создает свои образы. Важнейшими образами эпохи Нового Времени были персонажи, вроде всемогущего волшебника, алхимика, ученого и невежественного дикаря. Наиболее полно они воплотились в шекспировской пьесе «Буря», в образах мага Просперо и его слуги, дикаря Калибана.
В этих образах произошло наложение многих смыслов. Просперо – бывший герцог Милана, который слишком увлекся научными и магическими изысканиями: фактическую власть над государством он передал своему брату, за что поплатился свержением и изгнанием. Просперо со своей дочерью Мирандой попадает на некий остров, который некогда принадлежал ведьме Сикораксе. Там он спасает духа воздуха Ариэля, которого колдунья заточила в расщепленный ствол дерева, и заставляет служить себе сына Сикораксы, дикое существо по имени Калибан. Поначалу Просперо стремится цивилизовать Калибана, поднять до своего уровня, но когда тот пытается изнасиловать его дочь, Просперо низводит его до роли своего раба. Но у Калибана своя правда. Он считает себя наследником Сикораксы и законным хозяином острова. Тем более, он не просто некий дикарь, а полубог. Его отец сам бог Сетебос. Просперо в понимании Калибана наглый узурпатор и захватчик.
Как отмечают многие исследователи творчества Шекспира, он любил использовать в своих произведениях прием, который потом развил и довел до совершенства Достоевский. Речь о зеркальности ситуаций и персонажей, множестве отражений одной, базовой предпосылки. То есть, сюжет узурпации власти Просперо на острове зеркально повторяет узурпацию власти его братом в Милане. Вот только Калибану уже некуда бежать, он вынужден или примириться со своей судьбой, или бороться доступными рабу методами: саботажем, предательством, ударом в спину, в момент, когда хозяин сильно отвлекся или ослаб. Возможно, и Просперо, сложись его судьба как-то иначе, мог превратиться в такого же жалкого, комичного и лукавого персонажа, как знать.
Когда на остров в результате бури попадают давние враги Просперо, Калибан встречает двух человек из свиты герцога, шута Тринкуло и пьяницу-дворецкого Стефано. Они дают ему выпить вина, он приходит от него в восторг, начинает поклоняться этим проходимцам, как богам. Он предлагает им совершить переворот: помочь ему свергнуть Просперо, сжечь его книги, завладеть его богатствами и дочерью, захватить остров. Таким образом, мы снова видим извращенное кривым зеркалом отражение переворота, произошедшего в Милане. Но этот план срывается, прежде всего, из-за глупости всех его участников. Просперо окончательно разочаровывается в Калибане, но его волшебный помощник Ариэль уговаривает не наказывать заговорщиков строго. К тому же, план Просперо удался, его брат Антонио и король Неаполя Алонзо посрамлены, Миранда сосватана за сына Алонзо, Фердинада, справедливость восстановлена, он может покинуть остров. Какое ему теперь дело до Калибана? Просперо, достигнув того, что хотел, отпускает духа-помощника Ариэля, отказывается от волшебной палочки, чтобы вернувшись в Неаполь доживать жизнь, как простой смертный.
Прообраз Просперо вполне понятен, это типичный человек эпохи Возрождения. Ученый, исследователь, художник и писатель. Во времена Шекспира ещё не было узких специалистов, каждый из тогдашних ученых был максимально широк в свои интересах и познаниях. Леонардо да Винчи, который стал своего рода человеком-символом Ренессанса, легко ложится в образ, созданный Шекспиром. Впрочем, как и Джордано Бруно и многие другие люди той эпохи. И, конечно же, сам автор – Шекспир. Более того, Просперо – ключевой образ для всего Нового Времени. Именно в этот момент, в эпоху мощнейшего интеллектуального и научного прорыва, люди подобные ему стали главными героями своего времени. В широком смысле образ Просперо — это образ интеллигента, человека мысли и слова, жреца культуры, искусства и науки. В нем воплотилась вся вера тогдашнего человечества в безграничные возможности новых знаний, в то, что все это поможет построить утопию здесь и сейчас, попасть в рай ещё при жизни, спустить его с небес на землю.
Ещё одна важная деталь в том, что Просперо не просто мудрец, он ещё и правитель. О политических взглядах Шекспира мало что известно, по крайней мере, он никогда не был в официальной оппозиции действующей власти, а жил он в неспокойную эпоху Елизаветы Тюдор. Но многие сходятся на том, что «Буря» помимо прочего, ещё и показывает его видение справедливого устройства общества. Как отмечал Кеннет Мюир:
«Чрезвычайно важно, что для описания государства, в котором коронованный философ в состоянии контролировать внутренние и внешние опасности, Шекспир избирает очарованный остров. Это не должно служить поводом для обвинения Шекспира в упрощенном утопизме, ведь половина героев в пьесе — носители зла».
Иначе говоря, Просперо, это король-философ, идеальный правитель, который чужд модного тогда макиавеллизма. Он прежде всего, гуманен и всечеловечен. Он правит, опираясь не на силу, а на знания. Правит не ради удовлетворения своих прихотей, а ради всеобщего блага. При первом знакомстве с пьесой, этот персонаж даже вызывает раздражение, именно тем, что он, словно кукловод, всеми манипулирует, строит спектакль, используя остальных персонажей, подобно марионеткам. Но потом, ознакомившись с историческим контекстом, начинаешь понимать, что на фоне религиозных войн, политики огораживания, переворотов, предательств, интриг всех этих Сфорца, Медичи, Борджиа, Тюдоров, Габсбургов поведение Просперо выглядит максимально гуманно. Многие тогда полагали, что подход Просперо приведет к торжеству счастья и справедливости. Если же посмотреть на происходящее глазами современного человека, то тут мы увидим вполне привычные нам политические манипуляции, особенно с появлением СМИ. Практически, «Общество спектакля» Дебора. Ариэль, дух воздуха, всевидящий и порождающий иллюзии, в наше время вполне может быть совокупностью медиа-технологий и средств контроля над общественным мнением и разумом. Но вернемся к этому позже.
Шекспир не был бы Шекспиром, если бы не разглядел и оборотную, темную сторону всего происходящего. Ведь, зачин пьесы именно в том, что чрезмерная власть порождает преступление. Вот, как рассказывает об этом Миранде сам Просперо:
«Но слушай дальше. Отойдя от дел,
Замкнувшись в сладостном уединенье,
Чтобы постичь все таинства науки,
Которую невежды презирают,
Я разбудил в своем коварном брате
То зло, которое дремало в нем.
Как, балуя, отец ребенка губит,
Так в нем мое безмерное доверье
Взрастило вероломство без границ.
Брат, опьяненный герцогскою властью,
Могуществом, богатством, и почетом,
И всеми атрибутами величья,
Которые ему я предоставил,
Как своему наместнику, решил,
Что он воистину миланский герцог:
Так лжец, который приучил себя
Кривить душой, быть с истиной в разладе,
Подчас в свою неправду верит сам».
То есть, вседозволенность, абсолютная власть толкнула Антонио, брата Просперо на переворот, на узурпацию власти. Как писала В. Комарова:
«Шекспир решает проблему отношений государственной власти и науки во многом иначе, нежели Монтень. Монтень скептически относится к идеям Платона о том, что управлять должны философы. Он говорит о своеобразии мышления ученых, которое мешает им управлять делами. Шекспир же показывает, что если мудрецы откажутся от государственных дел, то захватившие власть честолюбцы могут привести к гибели и государство и самих ученых».
Но сам Просперо уже на острове получает власть гораздо большую. И что же? Добившись своих целей, он добровольно от неё отказывается. Он разрывает порочный круг, не дает повториться злу, которое некогда привело его сюда, на остров. Более того, Просперо прекрасно сознает, что он, используя свое могущество, пусть даже во имя благих целей, волей-неволей творил зло. Именно Просперо среди всех носителей зла самый опасный, ибо зло его в могуществе. А он самый могущественный среди действующих лиц. Потому, в финале пьесы он… просит прощения:
«Отрекся я от волшебства.
Как все земные существа,
Своим я предоставлен силам.
На этом острове унылом
Меня оставить и проклясть
Иль взять в Неаполь — ваша власть.
Но, возвратив свои владенья
И дав обидчикам прощенье,
И я не вправе ли сейчас
Ждать милосердия от вас?
Итак, я полон упованья,
Что добрые рукоплесканья
Моей ладьи ускорят бег.
Я слабый, грешный человек,
Не служат духи мне, как прежде.
И я взываю к вам в надежде,
Что вы услышите мольбу,
Решая здесь мою судьбу.
Мольба, душевное смиренье
Рождает в судьях снисхожденье.
Все грешны, все прощенья ждут.
Да будет милостив ваш суд».
Это делает его многомерной фигурой. По сути, тут Шекспир вольно или невольно приходит к анархистскому или хотя бы либеральному видению общества, когда любая власть ради самой власти есть самое страшное из зол. Страшно, когда власть начинает существовать ради самой себя, а не ради той цели, во имя которой она появилась. Страшно, когда власть можно сменить лишь насилием, но не добровольным уходом правителя.
Столь же неоднозначен и важен Калибан. С одной стороны, этот образ — полемический заочный ответ Шекспира Монтеню. Монтень, используя образ благородного дикаря, критикует современное общество, призывает вернуться к истокам, к простоте, к невинности жизни до цивилизации. Но Шекспир, разделяющий взгляды Монтеня почти во всех вопросах, здесь занимает противоположную позицию: не было никакого потерянного первобытного рая, дикари не менее порочны и неизменны, чем люди цивилизованные. А может и более, поскольку они не сознают своей порочности, а, следовательно, не имеют шанса сделаться лучше. Потому, Калибан, максимально комичен, неотесан, глуп. Он — пародия на благородного дикаря.
С другой стороны, Шекспир признает за ним личность и душу, Калибан восприимчив к музыке, он тоньше всех остальных чувствует остров, видит в его жизни определенную поэтику. Но опять же, это лишь один слой. Нельзя шекспировского Калибана сводить только к колонизируемым диким народам Нового Света, с которыми как раз в то время столкнулись европейцы. Калибан это еще и явная пародия на городскую чернь, типичного европейского мещанина и обывателя. Он готов пойти за теми, кто даст ему выпивку и пообещает исполнение его желаний. Более того, он готов молиться на этих мошенников, идти за любыми популистами.
«Калибан
Я покажу тебе все родники,
Рыб наловлю, насобираю ягод,
Дров принесу. Будь проклят мой мучитель,
Который в рабство обратил меня!
Служить ему не буду; за тобою
Пойду я следом, человекобог!
Тринкуло
Ой, умора! Ай да чудище! Из ничтожного пьянчужки бога себе сотворило!»
Опять же, возвращаясь к политическим взглядам Шекспира, мы в его пьесах видим определенный негатив к народным восстаниям. Они вызывают у автора не меньшее порицание, чем неправедные монархи и придворные. Потому не случайно, троица заговорщиков, напившись, поет о свободе. Шекспир в своих взглядах далек от эгалитаризма, в его видении идеального мира, каждый занимает в нем свое место согласно своим способностям. А важнейшей способностью является осознанность, возможность самокритики. Калибан не сознает себя, того зла, которое он несет в себе. Потому, даже одержи он победу, он бы не стал оттого господином и полновластным хозяином острова. Он по прежнему остался бы рабом, потому что, раба нужно уничтожать в себе самом.
Получи Калибан могущество, подобное могуществу Просперо, сложно представить себе, чтобы он смог отказаться от него и уж тем более попросить прощения. Таким образом, Калибан не просто воплощение спящего наяву человека, мещанина, дикаря, он своего рода воплощение массы, толпы. Сегодня они лояльны, завтра уже первыми громят витрины и низвергают старых идолов, истерично кричат о притеснениях старой власти. Но стоит очередной власти кончиться, и они в очередной раз прозревают, вновь низвергают своих кумиров, но сами никогда не каются, никогда не винят самих себя.
«Калибан
Исполню все. Прощенье заслужу
И стану впредь умней. Тройной осел!
Дрянного пьяницу считал я богом!
Я дураку тупому поклонялся!»
Хотя, все же Калибан по сравнению с описанными людьми небезнадежен, он, по крайней мере, признал свою ошибку. К тому же, он единственный из бунтовщиков был готов бороться за свою свободу до конца, ни что не отвлекаясь. Возможно, в дальнейшем он её не повторит, как знать.
Ян Котт, автор блестящего исследования «Шекспир – наш современник», настроен ещё более оптимистично:
«У Калибана нет волшебной палочки, ему не поможет жезл чародея. Он принял пьяницу за бога. Но он ступил на ту же дорогу, по которой шествует Просперо. Он прошел через испытания, лишился иллюзий. Он должен начать заново, с самого начала, еще раз. Так же, как Просперо, который возвращается в Милан, чтобы снова стать герцогом. «Стану впредь умней»— это последние слова Калибана. И когда Просперо уходит, он медленно, на четвереньках вскарабкивается на пустое, самое высокое место на босховском острове Шекспира».
Акт 2. Развитие образов
«Буря» была написана на заре Нового Времени. И, тем не менее, как мы видим, она полна мрачных предчувствий. И действительно, эпоха Возрождения сменилась жесткой церковной реакцией, утонула в насилии, инквизиции, религиозных войнах. Именно тогда огромную силу обрел орден иезуитов и самое дичайшее мракобесие. Потому становится понятна горечь Просперо, ощущение того, что он на самом деле не смог победить. Те самые волшебники и ученые стали жертвами инквизиторов. Быть может, именно такая судьба ждала Просперо на родине. Незавидной оказалась и судьба Калибана: его сородичи в Новом Свете на долгие века становятся рабами, людьми второго сорта, которых принуждают к подчинению силой оружия и алкоголя. Не лучше положение и европейских бедняков, которые все больше пролетаризируются и люмпенизируются. Собственно, об этом же пишет уже упомянутый нами Котт:
«Великие мечты гуманистов о счастье не сбылись, оказались только сном. Пришло горькое осознание утраты иллюзий. Новое всесилие денег делало более жестоким прежнее всесилие феодалов. Реальностью были войны, голод и эпидемии, террор князей Церкви. В Англии жестоко правила Елизавета. Итальянцы подчинились Испании. Джордано Бруно, выданный инквизиции, был сожжен на цветочном рынке, Campo di Fiore.
К концу XVII века могло показаться, что система Коперника окончательно победила. Впервые она была подтверждена эмпирически благодаря изобретению телескопа и открытию спутников Юпитера Галилеем. Его трактат «Звездный вестник», изданный в 1610 году, то есть почти в год «Бури», был новым триумфом науки. Триумф этот оказался мнимым. Sidereus nuntius был, скорее, похоронным звоном по великой эпохе. Он, правда, разжег воображение у Кампанеллы, но был признан ересью. Снова побеждали мрачные догматики-аристотелевцы. В 1618 году Sanctum Officium официально осудила теорию Коперника и так называемые «пифагорейские» взгляды — как противоречащие тексту Библии. В 1633 году состоялся суд над Галилеем, и он публично отрекся от своих «еретических» взглядов…
…Палочка Просперо не остановила ход истории. Ничего, в сущности, не изменила. Мир каким был жестоким, таким жестоким и остался, «и эта короткая жизнь завершается сном». В последнем монологе Просперо я прочитываю величие, отчаяние и горечь письма Галилея:
Духов нет,
Колдовства пропал и след.
Мне отчаянье грозит…
Просперо — не Леонардо и, тем более, не Галилей. Но мне важна не аналогия, как она ни соблазнительна. Мне важно прочтение «Бури» как великой ренессансной трагедии утраченных иллюзий».
Но ближе к концу XVII века, после окончательной победы Английской революции, торжества просвещенного деспота Людовика во Франции, начинается новая эпоха, Просвещение. Однако, оно не смогло возродить в полной мере славные традиции Ренессанса. Новая эпоха стала более бездушной, механистичной, дидактичной. Как писал в свое время Лорен Голднер:
«Ньютоновская наука и, следовательно, Просвещение разгромили церковный обскурантизм, выразивший себя в процессе Галилея, а еще раньше — в процессе и казни Джордано Бруно. Однако они разгромили также и то, что я назвал бы космобиологией Ренессанса-Реформации, ассоциирующейся с такими именами, как Николай Кузанский, Бруно, Парацельс, Джон Ди, Роберт Флудд, Беме и, более всего, Кеплер. Ее элементы сохранились позднее у Лейбница, открывшего одновременно с Ньютоном дифференциальное исчисление и уже полемизировавшего против ньютоновского механицизма. Сам Ньютон, как упоминалось выше, еще сохранял в себе многое от мага эпохи Возрождения. Это космобиологическое мировоззрение в дальнейшем нашло свое выражение в культуре в лице таких деятелей, как Дюрер, Брейгели, Босх, Шекспир и Рабле, так же как позднее Поп и Драйден попытались создать литературу, замешанную на ньютонианской науке.
В процессе перехода от ренессансной космобиологии к мировоззрению Просвещения пустые, атомистические пространство и время, основанные на бесконечности, понятой как простое повторение («дурная бесконечность»), опровергли и вытеснили вселенную, переполненную жизнью, в центре которой пребывал образ человека. Достаточно вспомнить Парацельса — перипатетического алхимика, астролога, химика, знатока трав, неутомимого исследователя и практикующего врача, — называвшего человеческий образ «звездой в человеке» (astrum in homine) и помещавшего его выше, чем обычные звезды, которыми занимаются астрономы. Но наилучшим примером является Кеплер, искавший платоновы первообразы в устройстве солнечной системы и пытавшийся показать, что расстояние между планетами соответствует хорошо отрегулированной настройке «музыки сфер». Это и было то мировоззрение (космология), которое было опровергнуто и заменено ньютоновыми бесцветными, безвкусными, лишенными аромата пространством и временем. Аналогичная смена мировоззрений произошла во всех сферах культуры, и ее результаты утвердились на 300 лет».
Новая эпоха чувствуется во всём. Алхимическая сложность и многозначность Сервантеса, Рабле, Данте и Шекспира сменяются примитивной дидактикой, прозрачными аллегориями, воспитательными романами. Но образы могучего волшебника и дикаря продолжают развиваться. Интересное продолжение они находят у Свифта, в последнем путешествии Гулливера, где роль просвещенных ученых играют разумные лошади, которые являются так же и благородными дикарями. Им противопоставляются мерзкие калибаны – еху, выродившиеся потомки нас самих, людей. Имеет немало сходства с Просперо и вольтеровский инопланетянин-великан Микромегас.
Но подлинное возрождение и достижение апогея этого образа происходит, когда Просвещение уступило место романтизму. И воплотилось оно в сложном, многозначном образе доктора Фауста. Даже целой галерее Фаустов, от современника Шекспира Кристофера Марло до представителей «Бури и натиска» и Гёте. Фауст, в отличие от Просперо, готов на всё ради познания, даже продать душу Мефистофелю. Но эта необычайная сила приносит зло, каким бы благом не руководствовалась. Но это у Гёте. Фауст фигура столь многозначная, что останавливаться на ней в рамках данного текста было бы самоубийственно. Второй акт, задуманный короткой перемычкой, мостом между первым и третьим, раздулся и накрыл бы своей огромной тушей всю нашу драму. Новое время, пережив великие взлеты и падения подходит к концу. Окончательно оно умерло в XX веке. И похоронными курантами его была Русская Революция. И именно тогда был написан один из важнейших ремейков «Бури», именно тогда словно в Шекспировской системе зеркал и отражений Просперо и Калибан встретились со своими странными двойниками…
Акт 3. Булгаков, Преображенский, Шариков
Да, речь о «Собачьем сердце» Булгакова. Именно в этом произведении драма на острове Просперо вновь была разыграна в несколько иных декорациях и немного иными актерами. И при очень схожей сути, дьявол, скрытый в деталях, радикально преобразил весь смысл. И в том, что Булгаков при написании повести руководствовался Шекспировской «Бурей» с нами солидарна Нина Сапрыгина, автор исследования «Развитие Шекспировских мотивов в творчестве Михаила Булгакова». По словам автора, Булгаков читал Шекспира в оригинале, вдохновлялся его творчеством, даже указывал на ряд ошибок в существующих тогда русских переводах.
Впрочем, исключать того, что Булгаков повторил сюжет «Бури» невольно, тоже нельзя. Дело в том, что «Буря» — идеальный миф. А миф есть шаблон, обреченный повторяться в тех или иных декорациях, пока окончательно не утратит своей силы. В любом случае, все ложится идеально.
Итак, происходит буря – революция. Во времена Шекспира корабль часто ассоциировался с государством. Соответственно буря — с социальными потрясениями. В самой сцене, связанной непосредственно с бурей, мы видим, как исчезают статусы персонажей, как они становятся равны. У Булгакова мы видим уже последствия этой бури. Как и Просперо, Преображенский слишком увлекся наукой и изысканиями и проглядел переворот, оказался на острове. Остров Преображенского – это его квартира в центре Москвы. Здесь он царь и бог, здесь он бережно сохраняет старорежимный порядок. Всякий входящий в его квартиру как бы попадает в дореволюционное прошлое. Важное отличие – у него нет Миранды. И он не сам себе хозяин, он слуга новой власти, что пересаживает им яичники обезьяны ради омоложения. Иначе он бы давно потерял бы свой остров. Этим он покупает свою автономию.
Просперо-Преображенский спасает от нищеты своего Ариэля, доктора Борменталя, взяв в свои ассистенты. Вместе они решаются на невиданный ранее эксперимент: приживить яичники и гипофиз человека собаке и посмотреть, что в итоге получится. Результат операции превосходит их ожидания: собака становится человеком. Правда, темным, диким, отсталым, с их точки зрения. Так появляется Шариков-Калибан. Теперь понятно, почему у Булгакова нет, и не может быть Миранды, ведь у этого Просперо Калибан его порождение, его сын.
Если о развитии отношений Просперо и Калибана нам известно с их слов, то в «Собачьем сердце» мы наглядно видим их становление. Пока Борменталь в восторге от успешного эксперимента, Преображенский начинает понимать, что созданное существо подозрительно похоже на умершего человека, чьи яичники и гипофиз были пересажены псу. И поняв, что не создал новое существо, а воскресил погибшего в поножовщине уголовника, он раз за разом отказывает ему в равенстве с собой, в легитимности. А Шариков осознавая мир вокруг себя, претендует на все большее и большее. В конце концов, он оспаривает власть Преображенского на его острове-квартире. Одновременно с этим идет атака извне, со стороны тех, чей переворот Преображенский проглядел. Они персонифицированы в виде домкома, во главе со Швондером. Враги объединяют силы, но эта пародия на революцию в отдельно взятой квартире терпит крах. Преображенский и Борменталь делают обратную операцию, Шариков постепенно превращается в собаку.
Итак, «Собачье сердце», впервые официально опубликованное в России уже в Перестройку, получило статус культовой повести. Этому способствовали её небольшой объем, талантливое изложение, понятная и близкая проблематика, куча афоризмов, ставших крылатыми. И ещё кое-какой важный фактор, к которому мы вернемся немного позже. Аллегории, заложенные в книгу, читались, казалось бы, легко и просто. Вот ум, честь и совесть эпохи – Преображенский с Борменталем, вот гадкий бюрократ и узурпатор и, что немаловажно, еврей Швондер, который использует неотесанного дикаря Шарикова, чтобы погубить прекрасных интеллигентов, и чтобы самому в 37-м, а то и раньше стать жертвой режима. Ну и «разруха в головах», «отнять и поделить» и все прочее и прочее.
Книга, опубликованная 60 лет спустя после своего написания, казалась близкой, понятной, актуальной. Потому тогдашняя образованщина приняла её с большим энтузиазмом, поскольку повесть оказалось очень легко адаптировать к тогдашнему мировоззрению, тогдашнему отрицанию всего, что было связано с советским периодом истории. Этому во многом способствовало и яростное замалчивание советской властью «Собачьего сердца», вплоть до запрета упоминать где-либо название этой книги. Иначе говоря, подобное видение и прочтение родилось задолго до Перестройки, сама власть её видела именно в таком свете. Острый антисоветский памфлет, как его определил ещё Каменев, но не более. Примерно в таком же духе, дословно следуя не тексту, но сложившейся интерпретации, был снят и фильм-экранизация режиссера Бортко. Как отмечал Ян Котт, нечто похожее происходило и с постановками «Бури». Остров Просперо из места сурового испытания превращался в руках тех или иных режиссеров и декораторов в пошлую райскую Аркадию, из-за чего смысл, вложенный Шекспиром, терялся в глупых декорациях.
Но в конце 90-х – начале нулевых, у людей появились обоснованные сомнения в том, что подобное прочтение является единственно верным. А если говорить о Западе, где «Собачье сердце» было опубликовано ещё в 60-е, то итальянская экранизация Латтуада «Почему лает господин Бобиков?» дает картину совершенно противоположную той интерпретации, что сложилась в российской среде. Как пишет об этом «Блог Толкователя»:
«В советской экранизации «Собачьего сердца» режиссёра Бортко (1988 год) профессор Преображенский и его ассистент показаны как жертвы социалистической системы. У Латтуада они, наоборот, творцы сверхидеи, из которой позже вырос германский нацизм (и в меньшей мере итальянский фашизм и ультракапитализм США) – евгеники, с помощью которой можно было улучшать «породу» людей. Также обоих персонажей отличает лютый социал-дарвинизм.
У Латтуада профессор Преображенский не только протофашист, но и злой гений и беспринципный тип. Последняя оценка базировалась на том, что в советском фильме Бортко упускалось: профессор коррупционер – он пытается дать взятку Швондеру, решает свои личные дела с помощью сильных мира сего (блата). Это ещё и до крайней степени гедонист и алчный человек: мало того, что он помешан на деньгах, он ещё носит платиновые коронки и ест чёрную икру ложками в присутствии прислуги – показывая тем самым социальную пропасть между собой и ними.
У профессора Преображенского в итальянском фильме руки в прямом смысле в крови. На этом специально акцентировано внимание, крупный план окровавленных перчаток показан долго и натуралистично. Кроме одержимости евгеническими идеями, режиссёр показывает историю, как забаву пресыщенного садиста-одиночки. Также крупный план показывает и социальную нетерпимость профессора — он сжигает в печке неугодные книги (переписку Энгельса с Каутским). Несколькими годами позже то же самое будут делать немецкие нацисты.
Шариков же показан как благородный дикарь (даже внешне – в отличие от советского узколобого, обезьяноподобного Шарикова). Его поступки часто дикие, но всегда беззлобны, естественны. Все его реальные беды от того, что он живёт среди злобной, извращенческой буржуазии, и перенимает её гнилые предрассудки вопреки воспитательной работе Швондера. Последний показан фанатичным коммунистом, бессребреником и тоже в чём-то трагической фигурой, зажатой и вышестоящей перерождающейся бюрократией (опекающей Преображенского), и ненавидящей его буржуазией. Важная деталь — Латтуада отошёл от показа Швондера как карикатурного еврея, каким он нарочито был описан в книге Булгакова.
Шариков в фильме Латтуада, будучи по интеллектуальному развитию ещё подростком (а режиссёр неоднократно подчёркивает биологический возраст персонажа – в отличие от советского фильма, где Шариков выглядит лет на 35-40), ищет большой и чистой любви, но никак не находит её.
В конце концов, чтобы не потерять своё влияние на прислугу и чтобы Шариков его не разоблачил, профессор переделывает его обратно в пса. Профессор проводит операцию именно в тот момент, когда Зина полюбила Шарикова. Фильм заканчивается сценой с плачущей Зиной и собакой, размышляющей «мы ещё посмотрим, кто кого»».
Подобные критические разборы стали появляться и у нас. Вот, например, в этом тексте критикуется повесть Булгакова, не подвергая сомнению то, что автор мог интерпретировать происходящее как-то иначе, не так, как принято сейчас. На него следует полемический ответ от Татьяны Янковой, явно лучше разбирающейся в литературе, которая уже критикует не сам текст, а его сложившееся видение. В похожем духе выдержан текст Михаила Елизарова:
«Акт сотворения Шарикова из гипофиза трупа и собаки — пародия на божественный акт сотворения. В этом контексте фамилия Преображенский, намекающая на сословное, а именно церковное, происхождение, приобретает нарицательный комедийный оттенок. Соратник Преображенского и второй демиург доктор Борменталь — носитель еще более «говорящей» фамилии: «Бор» — машина для сверления; «менталь» — область умственного, мозг. Борменталь — тот, кто сверлит мозг, по-простому — «мозгоеб». Борменталь действительно редкий зануда — стоит вспомнить его реплики: «Иканье за столом у других аппетит отбивает, сначала налейте Филипп Филиппычу, потом мне» и т. д. У определенной публики эти два персонажа неизменно вызывают коллективный спазм сочувствия и классовой солидарности».
С чем же мы имеем дело на самом деле? Проблема всех приведенных авторов в том, что они весьма внимательно прочли текст, не учли контекста. Итак, Булгаков действительно не любил советскую власть, это отрицать сложно и глупо. Он участвовал в Гражданской войне на стороне белых, был военным врачом в Добровольческой Армии. Он планировал бежать за границу вместе с отступающими белыми, но его сразил тиф, и он не успел. После этих событий он перебирается в новую столицу, Москву. Как раз начинается НЭП, по сути своей откат от сурового коммунистического аскетизма. Жить как-то можно и в России, хоть и тяжело. С одной стороны инфляция, безденежье, очень сложный квартирный вопрос. Что немудрено, Москва только вчера была полупровинциальным городом, а сегодня в неё устремились тысячи людей. С другой, все же некоторая свобода, хоть и постепенно удушаемая новой властью.
Булгаков после «Белой гвардии» решает написать ряд сатирически-фантастических повестей. В итоге у него получается трилогия. «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце». Сюжетно они не связаны, но их объединяют гротеск, сатира и сама эта новая безумная реальность. Естественно, что в сатирической повести, сложно создавать персонажей исключительно высокоморальными, правильными, образцами для подражания. Сатира – это трезвый отстраненный взгляд со стороны. А, следовательно, сатира даже помимо воли автора зачастую объективна. И потом, Булгаков всегда был далек от одностороннего плоского видения той или иной ситуации, того или иного явления. Потому, «Собачье сердце» вещь не менее сложная и неоднозначная, чем «Буря».
Образ ученого, мага, подобного Просперо или Фаусту, рождался у автора постепенно и по нарастающей. Сначала это Персиков из «Роковых яиц», жертва обстоятельств, который хотел как лучше, а в итоге оказался крайним. Потом Преображенский из «Собачьего сердца», фигура уже более сложная и эпическая, и наконец, как квинтэссенция, это Воланд из «Мастера и Маргариты». Да, именно Воланд, а не бесхарактерный Мастер. Потому, Преображенский — фигура, сочетающая в себе крайности, образ и Фауста, и Мефистофеля. В нём есть и черты Просперо, и черты его сына, его творения – Калибана. Как писал Евгений Яблоков:
«Содержит ли образ Преображенского в повести негативные черты? Прежде чем отвечать на этот вопрос, следует упомянуть об особенностях булгаковской концепции творческой личности (ученого, музыканта, писателя, актера и т. п.). Писатель реализует идею, восходящую еще к Пушкину: гений демоничен (в исконном, античном смысле слова) и неизвестно «кем» («сверху» или «снизу») дан; в нем сочетаются свойства сакральные и инфернальные. Этим обусловлен пародийный элемент, присутствующий в образах булгаковских «творцов» (не только в «Собачьем сердце»), но не «отменяющий» их гениальности».
И действительно, Преображенский изображен у Булгакова жрецом, причем жрецом тёмным. Ещё не Воландом, но очевидно служащим именно ему. Дадим слово автору:
«И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезен в смотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолком сиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубы напевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно было узнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась под белым колпаком, напоминающим патриаршую скуфейку. Жрец был весь в белом, а поверх белого, как епитрахиль, был надет резиновый узкий фартук».
Любимая песня профессора, видимо, далеко не случайна. На ум сразу приходят египетские жрецы, обряды бальзамирования. Немудрено, эта тема, была темой 1924-го года, в связи со смертью Ленина, мумифицированием его тела, постройкой первых Мавзолеев, а «Собачье сердце» Булгаков пишет в самом начале 1925-го. А вот, как неприглядно, как отвратительно описана сама операция, сделанная псу:
«3убы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск, и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из нее брызнула кровь в разные стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями ваты давить шарикову рану, затем маленькими, как бы сахарными щипчиками зажал ее края, и она высохла. На лбу у Борменталя выступил пот. Филипп Филиппович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем начали разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками. Выскочили розовые и желтые, плачущие кровавой росою ткани.
…3атем оба заволновались, как убийцы, которые спешат.
— Нож! — крикнул Филипп Филиппович.
Нож вскочил ему в руки как бы сам собой, после чего лицо Филиппа Филипповича стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приемом навел на лбу Шарика красный венец».
Да, это действительно пародия на акт божественного творения, нечто противоестественное. Другой интересный аспект нашего Просперо, это его деловая хватка и нетерпимость к чужому мнению. Пёс Шарик описывает свои впечатления от профессора так:
«Он мог бы прямо на митингах деньги зарабатывать, — мутно мечтал пес, — первоклассный деляга. Впрочем, у него и так, по-видимому, куры не клюют».
Заметьте, это слабо стыкуется с образом интеллигента. Уж скорее, бизнесмена, дельца. Впрочем, в самом разгаре НЭП, время, похожее на наши лихие 90-е. Время больших возможностей, время таких вот авантюристов, людей, делающих капиталы практически из воздуха. Бизнесмены. Кстати, вот что интересно, слово «businessman» входит в английский лексикон как раз во второй половине XVI века, во времена Елизаветы, Уолтера Рейли, Френсиса Дрейка, Шекспира. И речь там шла не просто о торговцах, речь шла о пиратах, работорговцах, контрабандистах. Сам Просперо вполне мог быть таким бизнесменом, обосновавшимся на островке в Новом Свете. Его убеждениям, его научным и магическим изысканиям это вряд ли могло помешать, считалось, что человек разумный должен разбираться в этих механизмах, понимать, как устроена экономика, уметь извлекать прибыль из своих изысканий. Враги Просперо именно феодалы, но отнюдь не представители третьего сословия. Его гуманно-философские взгляды отражают чаяния и надежды именно этого класса европейского общества.
Что касается Булгакова, то вряд ли он испытывал отвращение к подобному типу людей. Умение победить жизненные обстоятельства, умение обмануть Систему видимо ценились им.
«— Москва звучит, кажется, — неуверенно сказал я, наклоняясь над перилами.
— Это — нэп, — ответил мой спутник, придерживая шляпу.
— Брось ты это чертово слово! — ответил я. — Это вовсе не нэп, это сама жизнь. Москва начинает жить».
А вот Булгаков восхищается теми, кто умудряется в этом всём уплотнении сохранить для себя большую комфортную жилплощадь:
«С явной симпатией вспоминает Булгаков и некую Зину, сохранившую чудную трехкомнатную квартирку в центре Москвы (“Ах, Зина, Зина! Не будь ты уже замужем, я бы женился на тебе. …Зина, ты орел, а не женщина!”), и Яшу, выдавшего свои пятикомнатные апартаменты за художественную студию (“Яша — ты гений!”)».
Потому неслучайно, остров Просперо принимает форму многокомнатной квартиры в центре Москвы, а главный конфликт в попытке её уплотнения. Даже пёс, ставший свидетелем первого конфликта Преображенского с домкомом, восхищается им, хотя и признает, что «квартирка похабная». Важное отличие Преображенского от Просперо именно в отношении их к собственности. Остров Просперо – плацдарм для того, чтобы перегруппироваться и перейти в наступление на своих противников. Остров Преображенского – последний анклав привычного и уютного для него мира, его убежище от реальности, в которой ему нет уже места. О возвращении туда не может быть и речи. Там люди поют, вместо того, чтобы работать. Кстати, опять же цитата типичная для какого-либо бизнесмена. Вот почему, этот образ так пришелся ко двору в Перестройку и 90-е. Прекрасно устроившийся во времена НЭПа делец Преображенский оказался копией вчерашних сотрудников НИИ и бывших партфункционеров, которые дружно ринулись в бизнес. При этом, в отличие от Остапа Бендера, он ещё говорит высокие патетические речи, как бы идеологически оправдывая, обосновывая этот порядок вещей.
Впрочем, глупо противопоставлять его идейным коммунистам. Все великие революции Нового Времени носили буржуазный характер, под какими бы знаменами и лозунгами не происходили. Но те, кто всеми силами приближает все эти изменения, сражается за них, никогда не пожинает их плодов, остается у дел. Так случилось с Просперо, и в целом с поколением эпохи Возрождения. Так случилось с русской интеллигенцией, которая за каких-то 100 лет от восстания декабристов до окончательной победы большевиков прошла путь от Реформации, Ренессанса к Просвещению и его инфляции. Но что же все-таки произошло? Почему же они так принципиально отличаются?
Дело в самом свойстве времени. Новое Время в начале XX века на исходе. Мир подошел к своему пределу, сложно представить Преображенского на необитаемом острове, их к этому времени почти не осталось. Просперо вернулся в Европу, но у него гипотетически был шанс отправиться ещё дальше в неизведанные, ещё не открытые земли. Сам акт восстановления справедливости, воздаяния врагам по заслугам происходит на этом острове, новой неизведанной земле, где уже не действуют прежние, неправедные законы, традиции мертвых поколений не тяготеют, как кошмар над умами живых.
В начале XX века таких белых пятен уже нет, людям остается лишь грызня мировых войн и чудовищные эксперименты над массами. Новое время закончилось, его идеология подверглась серьезной инфляции. Потому так жалок и пародиен Преображенский несмотря на свой дьявольский размах. Потому так жалок его ассистент Борменталь, которого пёс иначе как «тяпнутым» не называет. И это в сравнении с Ариэлем, который был хоть и слугой, но по своему уму и возможностям не уступающий Просперо, а то его и превосходящий. Заметьте, Ариэлю жаль Калибана, как и Просперо. В итоге они сходятся во мнении, что нужно поступить гуманно с восставшим дикарем. Борменталь, наоборот, стоило ему разочароваться в порожденном им существе, предлагает Преображенскому решить вопрос с ним наиболее радикально. Ещё, если помните, в первом акте мы говорили, что Просперо, если бы не сбежал на остров, сам рисковал стать рабом? Это и произошло с Преображенским. Посмотрите, как он преображается, когда разговаривает со своим покровителем:
«Вы позволите мне это оставить у себя? — спросил Филипп Филиппович, покрываясь пятнами. — Или, виноват, может быть, это вам нужно, чтобы дать законный ход делу?
— Извините, профессор, — очень обиделся пациент и раздул ноздри, — вы действительно очень уж презрительно смотрите на нас. Я… — И тут он стал надуваться, как индейский петух.
— Ну извините, извините, голубчик, — забормотал Филипп Филиппович, — простите, я, право, не хотел вас обидеть.
— Мы умеем читать бумаги, Филипп Филиппович!
— Голубчик, не сердитесь, меня он так задергал…»
Наверно так же, только ещё более почтительно пять лет спустя Булгаков будет говорить со Сталиным, который милостиво позволит ему жить дальше. Булгаков даже напишет про вождя пьесу «Батум», которую, впрочем, Сталин забракует.
Не менее интересна и линия Шарикова. Как я уже упоминал, здесь мы воочию наблюдаем все этапы процесса его рождения и становления. И происходит это задолго до операции. Вот, смотрите сами:
«3ина повела его гулять на цепи. По Обухову переулку пес шел, как арестант, сгорая от стыда, но пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у Мертвого переулка какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его «барской сволочью» и «шестеркой». Когда пересекали трамвайные рельсы, милиционер поглядел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика.
…Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то вспомнился кусок самой ранней юности, солнечный необъятный двор у Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псы-побродяги.
«Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, — тосковал пес, сопя носом, — привык. Я барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов…»
То есть, Шарик, прежде чем стать Шариковым, делает свой экзистенциальный выбор, отказывается от прежней первобытной свободы в пользу приобщения к цивилизации. Он готов довериться жрецу Преображенскому и его тёмному божеству, если это приведет его к сытой спокойной жизни. Но при всякой сделке с совестью или дьяволом, приходит время расплаты. Его из существа естественного превращают в гомункула. И Шариков готов жить по новым правилам, стать кем-то иным. Он пытается стать человеком во всех его проявлениях. Он читает книги, хоть и многого там не понимает. Он получает документы, и что важнее, он обретает имя. Он находит себе работу. Он пытается жениться. И везде он встречает яростное сопротивление профессора, везде он делает не так, как от него ждут.
«- Вы стоите на самой низшей ступени развития, — перекричал Филипп Филиппович, — вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, а вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать советы космического масштаба и комической же глупости о том, как надо все поделить, и вы в то же время, наглотались зубного порошку!..
— Третьего дня, — подтвердил Борменталь.
— Ну, вот-с, — гремел Филипп Филиппович, — зарубите себе на носу, — кстати, почему вы стерли с него цинковую мазь? — что вам нужно молчать и слушать, что вам говорят. Учиться и стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социалистического общества. Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой?
— Все у вас негодяи, — испуганно ответил Шариков, оглушенный нападением с двух сторон.
— Я догадываюсь, — злобно краснея, воскликнул Филипп Филиппович.
— Ну, что же. Ну, Швондер и дал. Он не негодяй. Чтоб я развивался.
— Я вижу, как вы развились после Каутского, — визгливо и пожелтев, крикнул Филипп Филиппович
… — Борменталь!
— Нет, уж вы меня по имени отчеству, пожалуйста, называйте, — отозвался Борменталь, меняясь в лице. Нужно заметить, что в эти шесть дней хирург ухитрился раз восемь поссориться со своим воспитанником. и атмосфера в обуховских комнатах была душная.
— Ну и меня называйте по имени и отчеству, — совершенно основательно ответил Шариков.
— Нет! — загремел в дверях Филипп Филиппович. — По такому имени и отчеству в моей квартире я вас не разрешу называть. Если вам угодно, чтобы вас перестали именовать фамильярно «Шариков», и я, и доктор Борменталь будем называть вас «господин Шариков».
— Я не господин, господа все в Париже! — отлаял Шариков».
А, собственно, что вообще от него ждут? Чтобы он уподобился бесхребетному Борменталю, который и перечить не смеет Преображенскому, заглядывает ему в рот? Чтобы он стал покладистым рабом? В сцене, где происходит конфликт из-за книги с перепиской Энгельса с Каутским, Преображенский велит сжечь книгу. Но в «Буре» именно это намерен сделать Калибан в случае своей победы. Впрочем, книги для него символ его угнетения, в них заключено темное колдовство, что сделало его рабом. Что-то подобное испытывает видимо и Преображенский. Ведь, именно теории, описанные в книге, реализованные на практике в России, оставили его не у дел. И вот когда Шариков начинает притязать не просто на равенство с профессором, но и на часть его заветного острова, его квартиры, тут он не выдерживает, уничтожает порожденную им личность, убивает сына. И этим он окончательно лишает себя будущего. Ведь, у Просперо была Миранда, которая передала бы его идеи дальше, в конце концов, они бы преобразили мир. У Преображенского нет никого. Да и желания менять мир тоже. Преемственность прерывается.
Пишут, что Просперо и Преображенский потерпели поражение, когда попытались воспитать дикарей, привить им цивилизацию. Честно говоря, в обоих случаях не видно и малейшей попытки этого сделать. Очень важен ранний эпизод «Собачьего сердца», когда Шарик разодрал чучело совы. Служанка предлагает наказать пса, но профессор с важным видом говорит, что такие методы недопустимы, нужно воспитывать. И что с Шариком делают в качестве воспитательной меры? Тыкают мордой в сову. Собственно, это происходит и дальше на протяжении всей повести, когда он допускает малейшую ошибку. Его тупо тыкают мордой в сову, а потом плачутся, что породили чудовище. Просперо тоже не знает иного метода воздействия, кроме как создавать разного рода болезненные ощущения для Калибана. Он тоже даже не пытается говорить с ним на равных.
Вообще, у Преображенского, как видно по эпизодам общения с другими персонажами, может быть лишь два мнения: его и неправильное. И что интересно, породи он кого-то вроде Калибана, то ему удалось бы его подчинить себе, по сути, продавить и сломать. Калибан за выпивку был готов провозгласить любого проходимца богом. Кстати, подобное отношение к профессору у пса, чисто калибановское. Но Шариков это новый уровень, у него есть свой стержень. Многие, даже благожелательные комментаторы рассматривают его, как недочеловека, которому не дали до конца раскрыться. Это не так. У него есть мнение, есть свои суждения. Его фраза «взять и поделить» отнюдь не заимствована у Швондера, она из его самых глубин. То самое, чего больше всего крестьяне ждали от революции. Нормальной земли, а не тех огрызков, что им дали. Так же, он вступает в конфликт с Швондером:
«- На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом, — неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.
Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно и тоскливо переглянулся с Борменталем: «Не угодно ли-с, мораль». Борменталь многозначительно кивнул головой.
— Я тяжко раненный при операции, — хмуро подвывал Шариков, — меня вишь как отделали, — и он указал голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.
— Вы анархист-индивидуалист? — спросил Швондер, высоко поднимая брови.
— Мне белый билет полагается, — ответил Шариков на это».
Здесь тоже чисто крестьянская философия. Ведь, усталость от войны во многом и решила успешный исход революции. Многочисленные мобилизованные крестьяне не хотели умирать за чужие интересы, они хотели домой, в свой анархистско-индивидуальный рай. Но их или пытаются мобилизовать для каких-то войн или просто держат за людей второго сорта. Потому та самая кульминационная фраза Преображенского, приобретает при понимании всего вышесказанного противоположный смысл.
«Сообразите, что весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которые существуют в природе».
Собаку накорми, натыкай мордой в сову, и она будет выполнять беспрекословно волю профессора. А с человеком этого не выйдет! Потому, так они его ненавидят и боятся. Они имеют дело не с Калибаном-псом, который не смог бы даже их поцарапать, они имеют дело с равным себе противником, которому отказывают в праве на такую жизнь. К собаке можно быть бесконечно гуманным, но к человеку никогда. Да, мы прекрасно помним, что речь о том, что они в теле собаки, по сути, возродили люмпена и уголовника Клима Чугункина. Но, кто такой Чугункин? Он наверняка бывший крестьянин, или сын бывшего крестьянина, попавший в вертеп цивилизации, большого города, максимально развращенный неравенством, всей этой вселенской несправедливостью. Можно его перевоспитать? Это невероятно тяжело, но все возможно, если бы была поставлена такая цель. Но ни цели, ни желания у наших магов нет. Они хотят сами занять место правящих, а не преобразовывать общество.
Это справедливо и для Просперо. Он не смог изменить Калибана, потому, что даже не пытался. Робинзон же отучил Пятницу от каннибализма в конце концов, просто нужно было разговаривать, убеждать своим примером, включать Другого в равноправную игру. В самодовольстве своем наша цивилизация думала, что постигла суть всего: атома, природы, человеческого общества. Но это была самая величайшая из иллюзий. И если у Шекспира это только тревожное предчувствие, что наша жизнь, а, следовательно, и наши знания о ней лишь сон, то у Булгакова мы видим окончательное рассеивание этих фантазмов.
С другой стороны многие комментаторы полагают, что Клим Чугункин это сам Сталин. Но и тут работает наш тезис. Интеллигенты, жрецы прогресса самоуверенно полагали, что постигли, подчинили себе природу общества. Но оказалось, что нет. Ничего они в нём не поняли. И жестоко поплатились за свою самоуверенность, общество их сожрало. Это не значит, что постичь его природу, как то изменить его неизменность нельзя. Можно. Но теми методами, что были приняты в Новом Времени. Ни бездумным восхищением перед якобы благородными дикарями, ни попыткой через воспитание, основанное лишь на разуме, создать из общества какого-то нежизнеспособного гомункула.
В финале Преображенский продолжает ковыряться в мозгах. Для Просперо его магия лишь средство достичь гармонии, хотя бы её иллюзии. Для Преображенского это самоцель. Эксперимент с Шариком сорвался, но мозг ещё хранит немало тайн. Это, согласно Булгакову, пессимистичный финал. Мы же полагаем, что не совсем. Как Калибану в итоге был дан шанс исправиться, такой же шанс дан Преображенскому. Воспользовался он им? Нет. Его следующее воплощение, Воланд уже открыто плюет на все это, больше не прикрывается гуманизмом, больше не верит ни в человечество, ни во что-либо. Он просто наслаждается своей безграничной властью, играет ради игры, окончательно забыв, ради чего дана ему сила. Он стал частью правящего класса, какое теперь дело ему до калибанов? Он окончательно дегуманизировался. Стал кем-то вроде Ариэля, только не тем добрым и чистым духом воздуха, а суммой манипулятивных технологий.
Как писал Паскаль:
Человек не ангел и не зверь, и горе тому, кто мнит себя ангелом, ибо он становится зверем.
Новое время похоронили не Шариковы, и не Калибаны. Теперь, вы тоже это знаете.
