Дед
Я воспитывался в женском обществе. Это так. Но не совсем правда. Конечно, был ещё и дед. Просто он присутствовал как-то незримо, всегда где-то на заднем плане. И без него весь окружающий меня мир был далеко не полным.
Первые мои воспоминания были связаны с тем, как я ждал его с работы. Он спускался по переулку, сворачивал на нашу улицу. Я, завидя его, маленького худого человека в большой серой кепке, бежал ему навстречу, обнимал его. Но вскоре он вышел на пенсию, и его не надо было больше встречать.
Дед был, то ли флегматиком, то ли, как и я меланхоликом. Я никогда не лез в его душу, а без этого их сложно различить. Для чужих и те, и другие спокойны и замкнуты в себе. Помню, когда я расшиб голову, в доме у бабушки началась паника. Мать плакала, бабушка причитала и суетилась, тётя оцепенела от ужаса. Только дед спокойно нашел бинты, наложил повязку и пошел на перекресток, где был таксофон, чтобы вызвать скорую. Телефона в доме тогда у нас не было. Приехали врачи, но случай оказался пустяковым, им не понадобилось даже меня зашивать. Но крови было немало, и потом я неделю ходил с забинтованной головой. Мне это очень нравилось, я был похож на раненного солдата из книжки «Бородино».
А «Бородино» я любил, как и книги вообще. Читать меня тоже научил дед. Как я потом, много лет спустя узнал, он мне с раннего возраста вместо игрушек подсовывал магнитные буквы. Я играл ими, складывал то так, то эдак. И года в два уже знал их все, а в четыре-пять вполне сносно читал, хоть и ленился это делать. Сам он читать очень любил, но довольно своеобразно. С годами у него развился склероз, он тут же забывал прочитанное. Потому он мог читать одну и ту же книгу, вернее серию книг, и каждый раз они были ему в новинку.
Не менее хладнокровен был дед, когда скорая понадобилась ему. У нас в огороде стояла фрезерная пила на специальном столе. В те годы натурального хозяйства, вещь незаменимая. Меня, правда, к распилке дров с помощью этого агрегата не допускали, мал ещё. Но это меня мало останавливало, я так и норовил её включить. Однажды, когда дед меня поймал на этом, он решил воздействовать не криком и наказанием, а живым примером. Он запустил пилу и стал рассказывать мне принцип её действия и те опасности, что она несёт маленьким глупым мальчишкам. Он увлекся, размахивая руками, его указательный палец на правой руки скользнул возле фрезы. Дед неожиданно вскрикнул, схватился за руку, а я увидел, как в траве лежит его палец, который только что был на его руке. Дед быстро пришел в себя, зажал рану, выключил фрезу, побежал вызывать себе скорую. Я долго стоял и неотрывно смотрел на его желтоватый палец с круглым ногтем, что так и лежал в траве, на которой свисали красные росинки. Палец ему так и не пришили, не знаю, по какой причине. Но он с тех пор так и ходил с одной фалангой. А я до сих пор внутренне сжимаюсь, видя фрезу или болгарку.
Дед с бабушкой давным-давно спали в разных комнатах. Я не припомню случая, чтобы они даже лежали на одной кровати. Спальня деда было отдельной маленькой комнаткой. Единственное окно этой спальни вело не на улицу, а на кухню. Как я потом узнал, кухню пристроили позже, некогда это окно действительно было уличным. Я очень любил это место, здесь было всегда прохладно, даже в самую жару, стояли коробы с какими-то старыми вещами. Но самое большое сокровище дедовой спальни это была карта мира. На ней были ещё СССР, ГДР с ФРГ, два Йемена. Но это было не так важно, особенно для того, кто ещё в этом ничего не понимает. Я часами любил сидеть на его узкой одноместной кровати и рассматривать карту. Я то представлял себе, как путешествую. Делаю себе корабль, плыву на нём в Азовское море, оттуда в Черное, оттуда в Средиземное, а там уж и в океан! То придумывал сценарий новой мировой войны, когда мы с Германией тесним французов с англичанами, а наши союзники мексиканцы и кубинцы уже наступают по всему фронту от Калифорнии до Флориды. То просто читал названия стран, городов, рек. Произносил их вслух, играя незнакомыми словами и даже сочинял что-то вроде песенок. «Чжуцзян, Хуанхэ, Янцзы и это всё Китай» — пел я, коверкая ударения в названиях рек ради ритма.
Дед такие вещи одобрял, хотя о географии он мне лекций не читал. Другое дело история. Однажды, я мельком бросил, что не знаю, когда была Первая мировая, и с кем мы воевали. Я знал, что на протяжении истории мы воевали с монголами, псами-рыцарями, Карлом XII, Наполеоном, белогвардейцами и фашистами. Первая Мировая была большим пробелом. Его спокойствие в мгновение исчезло, он был искренне потрясен этим. Мои оправдания, что в третьем классе такое не проходят, его не удовлетворили. Он отправился в сарай и принес оттуда запыленный учебник истории. Раскрыв на нужном параграфе, он горячо тыкал обрубком пальца в факты и картинки. Оказывается, мы и тогда воевали с немцами. Это было весьма и весьма интересно, особенно тогдашняя немецкая форма, их шлемы с пиками. Я так увлекся, что прочел залпом почти весь учебник. Так с тех пор и повелось, когда у нас с пятого класса начался предмет История, я читал учебник заранее, ещё на каникулах, словно увлекательную книгу. Но и конечно, не ограничивался этим, жадно разыскивая и читая самые разные исторические романы, от сложночитаемых балашовских романов о Москве и Великом Новгороде до Дюма, Вальтера Скотта и Пикуля. Превзошел деда я в своих знаниях уже в классе восьмом-девятом. Помню, ковыряясь в бумагах отца, я нашел газету 1905 года. Ужасно ветхую, пахнущую сыростью, с текстом, усеянным твердыми знаками и ятями. На главном развороте был тот самый манифест Николая II в связи с революцией. Я показал её деду, тот попытался прочесть, но со зрением у него было плоховато.
— Там правда как в стишке написано?
— В каком стишке?
— Ну, про мёртвым свободу, живых под арест…
— По сути, да…
Сарай. Сарай после того случая стал моей библиотекой. Дело в том, что наша соседка работала в школьной библиотеке. Книги там время от времени списывали, особенно устаревшие советские учебники. Выбрасывать их было жалко, и она забирала их себе, раздавала соседям. Естественно, что такое количество книг не помещалось в книжные шкафы, и дед размещал их в сарае целыми связками. Плюс, дед тогда был подписан на кучу журналов, которые приходили по почте. «Здоровье», «Крокодил», «Мурзилка», «Роман-газета». После прочтения это все так же складывалось в сарай. Там было темно, пахло керосином и соляркой. Но мне там нравилось. Я мог часами ковыряться в полках, забитых книгами и журналами, вытаскивать их, листать, выносить что-то понравившееся на свет божий. Сейчас я так иногда залипаю в книжных магазинах. Обычно я читал, сидя во дворе, в маленькой педальной машинке, которая давно не ездила. Сначала в ход пошли подшивки журналов, потом очередь дошла до учебников и книг. Конечно, какая-нибудь книга по политэкономии или математике меня мало вдохновляла и отправлялась обратно во тьму. Но среди этого всего попадалась и проза, даже сказки и что-то детское, например «Белеет парус одинокий» или «Гуттаперчевый мальчик». Самой большой моей радостью была находка альманаха с фантастическими рассказами. Там было множество интереснейших рассказов, которые я готов был читать и перечитывать. Годы спустя, найдя этот сборник в сети, я обратил внимание на фамилии авторов. А там были Хайнлайн, Бредбери, Азимов, Ле Гуин, Толкин, Венс. Такие книги я пытался как-то сохранить, переместить на книжные полки в доме. Но они так пропитались сыростью, пропахли керосином, что бабушка или дед отправляли их обратно. Но я не сдавался, вновь вытаскивая их обратно. Особенно ругалась при этом бабушка, которая и связывала макулатуру в сарае в аккуратные стопки веревками. Однажды, я как всегда полез в сарай за книгами и не нашел ни одной своей любимой книги. Кинулся в деревянный туалет, где на ржавом гвозде висели аккуратно порезанные книжные и газетные листки. Но на листках в туалете было написано о том, что учение марксизма всесильно, потому что оно верно. С улицы потянуло дымом. Предчувствуя беду, я бросился туда. Дед стоял перед воротами дома и делал костер, чтобы сжечь в нём сухие листья. В качестве растопки он бросал в огонь странички книг из сарая. И, о, ужас! Тот альманах! От него уже осталась лишь обложка. Все страницы уже потемнели, скрутились, стали таять от нестерпимого жара. У меня в глазах защипало от дыма и обиды.
— Что ты наделал! – крикнул я деду и стал тереть глаза, размазывая влагу. Плакать на улице, на глазах у соседей было стыдно. Дед же смотрел на огонь, потом положил мне руку на плечо и сказал:
— Зато красиво. Глянь, красиво же…
Я поднял глаза. В воздухе летали маленькие кусочки скрученного горящего пепла. Они чуть подлетали вверх, словно обожженные свечой мотыльки, потом падали, осыпались белым прахом. Слова, фантазии, образы на моих глазах оживали, становились горящими точками и исчезали. Они тоже были прахом, тоже были чем-то временным и замшелым, как те старые учебники, набитые старой идеологией. Все важное, всю радость я сохранил в себе, а это был лишь прах. Мертвая оболочка, что так красиво сгорает, растворяется в осеннем вечере. Мы стояли с ним у костра до самой темноты. Он подкидывал в огонь листья, ворошил угли и говорил. Рассказывал о своей молодости, службе в стройбате в далеких сибирских лесах, о том, как он строил дома, сначала двухэтажные, потом пятиэтажные, потом высотки. Как он строил постепенно их с бабушкой жилище, как оно превращалось из саманной хаты в кирпичный дом. Я стоял, смотрел то на огонь, то на его бронзовое в зареве огня лицо и слушал. Его слова, это всё что действительно имело значение. Он их вписал на такие страницы, которые не горят, туда в глубину моей души.
Его мучила астма. С годами все сильнее и сильнее. Под конец он и вовсе начинал задыхаться, когда поднимался от огорода к дому. Он часто лежал тогда в маленькой спаленке с картой мира и хрипло дышал. Книг уже не читал, даже телевизор смотрел с большим трудом. Если и раньше он был малозаметен, то тогда и вовсе стал тенью. Когда он умер, в доме что-то изменилось, что-то ушло. Маленькая спальня была теперь пуста и темна, абсолютно темна. Во время последнего ремонта там заложили окно. Да, и карту давным-давно выбросили. Я больше не решался туда заходить, она теперь казалась мне склепом.
Когда его хоронили, никто не мог толком вспомнить о нём никаких подробностей, хоть какого-то случая из жизни. Для всех, кто собрался, он никогда не был жив, никогда не был человеком. Просто соседом или родственником, тихой незаметной фигурой, с которой здоровались или обращались какой-то шаблонной фразой. Я хотел встать и рассказать, но глянул на их лица и передумал. Пусть это останется со мной. Они ещё пили, когда я вышел на улицу. Была осень, пахло горьким дымом, кто-то вдали палил костёр. Я закрыл глаза и увидел, как пляшут в воздухе горящие кусочки книжного пепла. А ещё вспомнил его фото. Я таким его никогда не видел, ещё молодым, наверно ему там столько, сколько мне сейчас. Но дело даже не в том, спустя годы, я смог увидеть его уже не глазами ребёнка, а как равный. И сразу всё понял. Он стоит, размытый, черно-белый и улыбается, не открывая рта. Взгляд у него немного испуганный и виноватый, улыбка очень робкая, как у стеснительного человека. Он сутулится. Таких людей не замечают, они проживают жизнь малозаметной тенью. Но тем, кому повезло их увидеть настоящими, живыми, уже не забудут никогда. Все-таки он был меланхолик, как и я. Теперь, я в этом не сомневаюсь.
