Постап-лингвистика
Человечество способно пережить глобальную катастрофу. Придется что-то утратить, от чего-то отказаться, адаптироваться, измениться. Изменится в этом случае и наш язык. Смогут ли постапокалиптическое общество или, скажем, инопланетная колония сохранить наш великий и могучий?
Лингвистический дрифт (у нас есть термин «языковой сдвиг», но он не совсем корректен, поскольку подразумевает отказ от языка в рамках культурной ассимиляции) отражает изменчивость языка, его некоторую вторичность по отношению к миру реальных вещей. Каждый язык постепенно трансформируется. Мы легко читаем Пушкина, но обломаемся на оригинале «Слова о полку Игореве». Весь ваш английский, приобретенный на экспресс-курсах, бессилен перед английским образца Библии короля Якова. Язык прошлого более-менее адекватно считывается (архаизмы из словаря Даля нам, в общем-то, особо и не нужны в современном контексте), а вот язык будущего покажется нам почти иностранным. Опять же, Пушкину освоиться в нашем времени, усвоить наши новые словечки, советизмы и англицизмы, было бы гораздо сложнее.
Создатели фантастических книг и фильмов практически никогда не учитывают этот момент. Если уж придирчиво и во всех аспектах рисовать общество будущего, то следует учитывать, что к тому времени изменится даже фонетика языка, не говоря уже о лексике. Велика вероятность, что язык переживет реформу правописания, а то и не одну. Не забудем, что язык тем пластичнее и изменчивее, чем больше людей на нем говорят. Языки с большим количеством носителей тяготеют к упрощению грамматической структуры.
Еще лет пятьдесят назад, до интернета, различия между британским и американским английским или мексиканским и нормальным испанским порождали проблемы в общении. Однако включение этих народов в глобальную коммуникационную сеть если и не сгладило локальные особенности языков, то хотя бы сделало некоторые слова понятнее всем участникам разговора. Так что предполагаемый Всеимперский Язык будущего будет, во-первых, очень доступным для изучения, во-вторых, при хорошей связи во всех субъектах империи будет тяготеть к унификации, но при плохой — напротив, начнет стремительно плодить автономные диалектизмы.
Что вообще порождает лингвистический дрифт? Ну, прежде всего, наличие или отсутствие определенных объектов и явлений в быту. Язык является отражением картины мира. Например, в группе саамских языков (Скандинавия) есть до 180 слов, обозначающих снег и лед, и до 1000 слов, обозначающих оленей. Причем тут важно иметь в виду не только количество собственно тематической лексики, но и возможность свободного словообразования. Английский язык богаче в плане лексики, но русский вытягивает за счет добавления аффиксов к корневой системе. К тому же нам проще обыграть слова-заимствования, обрусеть их.
Природа Северной Америки внесла в английский язык большое количество новых слов, многие из которых созданы под влиянием оригинальных индейских обозначений: skunk, moose, bayou, raccoon, sockeye. Когда предмет уходит из нашей жизни — он пропадает также из языка. Где теперь все эти оглобли и наличники? А теперь представьте, скажем, язык марсианской колонии в третьем поколении. У которых вообще нет ни малейшей связи с земными реалиями, кроме эфемерных медиафайлов. Они отбросят 70% нашего словаря, зато, наверно, на первых порах будет сотня слов для разного грунта. И какая поэзия может сложиться у тех, у кого нет Луны (насколько я понимаю, Фобос и Деймос с поверхности планеты видны, как два мутных темных пятна)?
Точно так же произойдет и в сеттинге постапа. Fallout, Безумный Макс, Метро-сколько-то-там, Водный мир, вариации на тему Walking dead — все эти вымышленные вселенные должны отражать стремительную деградацию языка, следующую за разрушением цивилизации. Особенно те, что происходят через пару сотен лет в будущем. Самой крутой книжкой по теме считается фантастический роман Riddley Walker за авторством Рассела Хобэна. На русский, насколько мне известно, книга не переведена, оно и к лучшему. Там язык деконструирован по полной. Буквенного написания цифр не осталось (в этом есть логика), пунктуация отсутствует, письмо низведено до чисто фонетического, в котором с напрягом могут разобраться только сами англичане. Как вам, например, фраза «Thayr ar tu menne agenst us this tym we mus du betteren that»? Ну, вот как я должна это адекватно перевести? «Слишкам многи протиф нас в другорас мы далжны стараца лучшее»?
А вот кусок побольше, чтоб имелось представление: «After meat I gone up on the hy walk and looking out for Goodparley & Orfing. Lissening to the rain dumming down on my hard clof hood and thinking how itwd soun on dog skin. Persoon I heard the horn blow ‘Eusa show’ then the poynt hevvys come out of the rainy dark in to the lite of the gate house torches. 1 of them lookit up at me and said, ‘Trubba not. Eusa show.’ I never knowit Goodparley & Orfing say ther oan Trubba not they all ways sent a hevvy in front of them. I said, ‘No Trubba’ then I opent and in they come hevvys 1st. Goodparley & Orfing dint come thru the gate til ther oan men wer in the gate house. They wunt walk unner a gate house other whys».
Навскидку я могу вспомнить только один удачный роман на русском языке, который хотя бы погружает нас в чужеродный мир за счет использования незнакомых слов и терминов. Это «Многорукий бог Далайна» Святослава Логинова. Неологизмы автор наковырял из монгольского языка. Получилось что-то такое:
«Большущая тукка, не прячась, сидела на самом видном месте – на верхушке суурь-тэсэга. Не заметить её, казалось, просто невозможно. То есть, конечно, тукку всегда можно не заметить, её шкура сливается со скользким белесым нойтом, покрывающим в оройхоне каждый камень и каждую пядь. Тукка и сама похожа на камень, так что немудрено пройти мимо, едва не наступив на неё. Рассказывают, что хромой Хулгал однажды, не разобрав, сел на тукку и что именно с тех пор он хромает. Этому Шооран не верил – какая же тукка позволит сесть на себя? Хотя при опасности тукка предпочитает затаиться. Но на этот раз она пошевелилась, и Шооран заметил её. Такое случилось с ним впервые, обычно он лишь наблюдал, как большие мальчишки гоняют тукку, вздумавшую среди дня высунуться наружу. Чаще всего тукке удавалось улизнуть, но чем бы ни завершилось дело, венчала его всеобщая драка – мальчишки делили пойманную добычу или выясняли, кто виноват в неудаче. В любом случае Шооран был слишком мал – и чтобы охотиться, и чтобы драться. Он лишь следил за другими, восхищаясь ими и ненавидя, в предвкушении той минуты, когда сам вмешается в эту жизнь и, разумеется, для начала будет побит.
Но сейчас рядом никого не было, а тукка была. Шооран проворно снял старый истрёпанный жанч и, пригнувшись, начал подкрадываться к тукке. Он кинул жанч с пяти шагов и попал. Одежда накрыла тукку с головой, так что зверёк уже ничего не видел и не мог нырнуть в тёмные пещеры у подножия суурь-тэсэга. Эти дыры были так велики, что в них мог пройти взрослый мужчина, но в мокром оройхоне на такое в одиночку не решился бы ни один безумец. Дыры вели в шавар – подземные пещеры, до половины залитые едким нойтом, кишащие хищной и ядовитой мерзостью. Если бы тукка ушла в шавар, достать её оттуда стало бы невозможно. Но ослепшая тукка помчалась вперёд, волоча по слизи полы жанча. Шооран побежал следом. Он забыл об опасности, о том, что мама запрещала отходить далеко от границы, а видел лишь тукку, которую надо догнать. Дважды он падал, вымазав в нойте ладони и чуть было не потеряв из виду беглянку. Потом он догнал тукку и попытался схватить её, но тукка ударила иглами, пробившими жанч разом в двадцати местах, и сумела вырваться. Но всё же это была удача, потому что проколотый жанч не мог слететь с головы зверя, и победа Шоорана становилась лишь вопросом времени. Об испорченной одежде и саднящих ладонях Шооран не думал – шкура большой тукки стоит дороже старого жанча, к тому же мама, конечно, сможет прокалить жанч на огненном аваре, а потом как-нибудь починить его».
На мой взгляд, фэнтези не обязывает нас создавать отдельный язык, если только это не является одним из задуманных приемов для большего погружения в сеттинг. Можно, хоть целый язык выдумать, подобно профессору Толкину, а можно обойтись стилизацией под пафосные куртуазные речи, как делают самые даровитые фикрайтеры. Все танцуется от сеттинга, опять же. Однако фантастика, в моем представлении, всегда была чуточку, что ли, научнее, социологичнее как жанр, и требует вдумчивого подхода к изображению мира.
Был у нас еще один лингвистический постап-эксперимент. Никому уже не нужный и не запомнившийся роман Татьяны Толстой «Кысь». Там язык после катастрофы был воссоздан в виде карикатурного диалекта того самого глубинного народа, о котором любит размышлять Сурков. Смесь архаизмов, деревенских просторечий и прочих почвеннических фантазий. Забавно как литературный эксперимент, но вряд ли в реальности нас ожидает что-то подобное. Причем взрыв вдарил как по авторской речи, так и по репликам героев. Отрывок в студию:
«Червыри, они слепые, глупые. Вот наловишь парочку дюжин, на палочку нанижешь, высушишь, а потом и натолчешь. До того они соленые! К мышиному супчику наипервейшая приправа. Отец всегда Бенедикта хвалил, да и сам червырей лавливал, а матушка лицо скривит и руками машет. Раз Бенедикт Никите Иванычу целую связку подарил. Так они так и провисели на веревочке, старик и не притронулся. Соседка заглянула – огоньку попросить, – разохалась: добро пропадает. Он ей и отдал – всех до одного. А ведь их ловить – морока, столько грязи процедишь, пока червыря нащупаешь, да он еще вьется, за пальцы кусает. Попробуй-ка сам покопайся! А не соседям отдавать.
А то раз зашел Бенедикт к старику, а тот сидит и ложицей желтый клей ест, вот как на клелях, на стволах ихних, натеки бывают.
– Вы что это, Никита Иваныч?
– МЁТ ем.
– Какой МЁТ?
– А вот что пчелы собирают.
– Да вы в уме ли?!
– А ты попробуй. А то жрете мышей да червей, а потом удивляетесь, что столько мутантов развелось.
Бенедикт припужнулся, весь замрел и вышел бородой вперед сам не свой, не разбирая дороги. Страх-то какой: старик самолично к пчелам в дупло лазил… Потом, конешно, мужикам рассказал. Только головой покрутили.
– Ну да. Пчела гадит, а мы ешь за ней?!
А Полторак – у него полтора лица, и третья нога растет – говорит:
– Что ж это нас Никита Иваныч на такие дела подбивает? А еще Истопник… А то, помните, на Муркину Горку парней водил, все хотел, чтоб землю рыли… Мол, ШАДЕВРЫ там погребены. А еще будто там доложон быть мужик каменный, агромадный и сам ДАВИД. А у нас тут есть кому нас давить, лишний-то нам без надобности…
А это точно, он водил. Будто бы на Муркиной Горке МОЗЕЙ был в Прежнее Время, и будто бы там в земле камни белые закопаны, срамные. На манер мужиков и баб обтесаны, беспортошные; и титьки у них, и все. Оно, конешно, посмотреть бы интересно, а ну как это своеволие? Да и копать там – не перекопать. Да и на что бабы-то каменные, когда вон – живых полно? Дурит старикан. После за ним долго детишки ходили и вслед дразнили: «Никита Иваныч! Сними штаны на ночь! А как день – опять надень»».
Вернемся пока что к нашему дрифту. Вторая основная причина, по которой изменяется язык — заимствования и влияние других языков. Тот же американский английский сильно мутировал из-за влияния испанского, французского, частично немецкого и голландского языков, а так же за счет индейских диалектов. Как правило, немногочисленные и закрытые сообщества (особенно религиозные) сохраняют письменность, грамматику и лексическое ядро неизменными очень и очень долго, а новые слова добавляют через заимствования или насильно натягивая старые слова на новые реалии. Тот же тибетский язык слабо менялся в основе своей за последнюю тысячу лет.
В Индии тоже занимательная ситуация. Там диалекты различаются не столько по районам, сколько по кастам. И представители высших каст могли вполне честно сказать: «Я всякую чандалу не розумію». Язык дополнительно дифференцируется по слоям общества, по классам. Но это тема для отдельного размышления.
Особенно интересен в этом плане иврит. По сути мертвый и книжный язык распихали, оживили и приспособили к современности. Письменность сохранилась благодаря Танаху. Фонетика размылась под влиянием языков тех стран, в которых оседали еврейские диаспоры. Повседневная лексика современного иврита не сказать, что очень уж богата, в сравнении даже с самой Торой. Танк «Меркава» — это «Колесница». Характерна классификация других танков: «Шот» («Бич», «Кнут») – «Центурион»; «Магах» («Таран») – семейство танков М48/М60; «Барак» («Молния») – немецкий танк «Леопард-1», «Абир» («Рыцарь») – английский танк «Чифтен». Древний церемониальный бант «анива» стал нынешним «галстуком». Слово «махшев» – «компьютер» (дословно «вычислитель», от лексемы «хишев» — «(он) вычислял»). При этом Академия еврейского языка изобретательно и упорно борется с иностранными заимствованиями, выдумывает новые термины и популяризует их через дикторов, ютьюберов, телеведущих и так далее.
Как проблема лингвистического дрифта решена в Fallout? Очень неровно. Игры, выпущенные Black Isle и Obsidian, учитывают этот момент. Был один особенно удачный ход. Речь интеллектуально необремененных персонажей (INT <4) превращается в бессвязное мычание, и это действительно сильно ограничивает возможность пройтись по всем квестам. Любопытно, что наш бестолковый персонаж при этом способен вести с другими NPC-дебилами почти светские беседы, когда в скобках раскрывается значение этого мычания. Окружающие могут ничего не понять, но для двух героев-имбицилов это изощренный диалог, достойный британской аристократии:
«Torr: «Me guard moo-moos from bugmen. (I guard our family’s brahmin herd from ferocious nocturnal attacks by bipedal, carapaced creatures that I call bugmen.)»
Chosen One: «Gugmen? (Bugmen? Well, that seems an appropriate appellation from your description. Tell me more about that.)»
Torr: «Bugmen take moo-moos at night. Torr scared! Hep Torr? (Well, as I said, they are nocturnal in their feeding habits. I sure could use some assistance in guarding the grahmin. Will you kill any bugmen that you see near the brahmin?)»
Chosen One: «Hep Torr hep moo-moo. (Yes, of course I’ll help you fend of the predation of your family’s brahmin by these nefarious bugmen.)»
Torr: «You hep Torr. Moo-moos field *points east of here* dark yes? *smiles* (Thanks for your assistance. I can really use your help tonight.)»
Chosen One: «Hep Torr. (I’ll meet you in the pasture to the east of downtown at sunset.)»
Хорошо смотрелись различия речи членов племени, рейдеров, довоенных гулей, супермутантов и анклавовцев. К сожалению, этими косметическими деталями все и ограничивается. Бессмертным английским в равной степени владеют гангстеры из Нью-Рино, жители Новой Калифорнийской Республики, рейдеры и работорговцы из пустыни, даже абстрактные пейзане, которые только и делают, что ковыряются в мутофруктах где-то на отшибе.
Fallout в состоянии предложить несколько правдоподобных примеров сообществ, которые могли бы до той или иной степени сохранить язык после гибели мира. Неплохую заявку подают довоенные гули — люди, пережившие ядерную войну и ставшие из-за радиации бессмертными, хоть и обезображенными. Это вообще носители довоенного языка. С другой стороны, я не уверена, кто лучше способен сохранить язык: сообщество со сменяемыми поколениями или двухсотлетний индивид, чьи мозги медленно плавятся от радиации. К тому же в первых двух частях гули живут обособленно, нормальные люди проявляют минимум желания контактировать с ними, не то что общаться о прежних временах. Книжникам Братства Стали приходится учить довоенный английский хотя бы по долгу службы: чтобы разбираться в книгах, которые они найдут. Однако они гораздо больше похожи на средневековых монахов, которые учат мертвую латынь, а в быту общаются на местном диалекте. Примерно с той же мотивацией язык могли сохранять Последователи Апокалипсиса, тем более, что они нацелены на сохранение более широких пластов знания, включая культуру, тогда как Братство ищет преимущественно техническую литературу. Это объясняет, почему Цезарь, выходец из Последователей, смог сформирофать из дикарей свой Легион, сделав их вообще билингвистами: неплохой английский плюс рандомные крылатые выражения из латыни. Мормоны из Нью-Ханаана — интересный пример: как мы уже говорили, закрытое сообщество, сконцентрированное вокруг религиозных текстов, может удерживать языковое единство весьма долго. Оцифрованный Мистер Хаус и вся робототехника вообще — тоже надежные носители. Анклав не просто сберегает довоенную культуру — он ею живет, вплоть до сохранения действующего президента Соединенных Штатов. Города-Убежища, несмотря на смену поколений, жили крайне изолировано, к тому же опираясь на довоенные учебные материалы и всеобщее школьное образование, поэтому тоже могли бы так или иначе сохранить язык. Что касается НКР — то это самая сомнительная группа, даже если бы они ввели обязательное школьное образование: слишком далеки они от корней, но при этом слишком тесно взаимодействуют с повседневной разрухой и жестоким бытом пустошей.
Как мы видим, в мире Fallout достаточно фракций, способных удержать язык от тотального распада. Даже так, это будет уже не тот английский, который мы знаем. В первую очередь утратится художественное значение языка: уйдут в небытие десятки тысяч синонимов, которыми так богат оригинальный английский. Они будут знать собственный язык на уровне сегодняшних иностранцев — общаться, да, кое-как, — но читать Шекспира уже не смогут (да и зачем?). Вычеркивайте одним широким махом из истории человечества все литературное наследие, от сказок до постмодернизма. Самым же возмутительным случаем пренебрежения лингвистическим дрифтом является персонаж радиоведущего Тридогнайта, который трендит и трендит без остановки и особого смысла. Он не просто говорит на хип-хоп слэнге середины 20 века, но и, якобы, выучил его по старым песням. Вы издеваетесь? В мире Fallout найти уцелевшую пластинку, а потом уцелевший проигрыватель, чтоб ее запустить, а затем еще разобраться в тексте — это задача на уровне Братства. В его коллекции всего около 20 песен, большая часть из которых вообще джаз 40-х, что имеет слабое отношение к его стилю речи.
Постапокалиптичный сеттинг, созданный Bethesda, слишком очевидно тяготеет к развлекательной стороне. Изначально Fallout задумывался как деконструкция мифологии США 50-х годов, когда брендовое общество потребления и иррациональный страх перед коммунистами причудливо перемешались. Эстетика прошлого в будущем. Плюс туева хуча культурных отсылок и аллюзий в первых двух частях: от классических вестернов до Монти Пайтонов. Все это, конечно, жутко некорректно с точки зрения, хм, реализма, однако, говоря о художественном произведении, надо делать выбор: или отыгрывать конец света по-серьезному, или делать пародию. Fallout всегда был пародией, просто в кривых ручонках Bethesda он стал пародией неумной, внутренне противоречивой и растерявшей цельность сеттинга.
Смех смехом, но та же «Идиократия» от Майка Джаджа подходит к деградации языка вполне с огоньком. По сюжету, в будущем человечество окончательно отупело, что, само собой, сказалось на уровне речи. Персонажи лениво перекидываются редкими трущобно-сленговыми словечками, а «Оскара» за лучший сценарий получает фильм о пердящей жопе. Попаданец из нашего времени, тоже, к слову, не великого ума по текущим стандартам, со своей самой обыкновенной бытовой речью получает обвинение «Ты говоришь, как пидор», потому что, по меркам «Идиократии», его слова полны официоза, архаизмов и маньеризма.
Где-то на грани между серьезностью и угаром балансирует Безумный Макс. Этот сеттинг изначально жестче и брутальнее. Начиная с первого фильма, в котором герой лишается семьи, заканчивая недавней игрой, где он окончательно лишается еще и рассудка. Полная деградация общества происходит не за сотню лет, а за одно поколение. Макс еще жив, храня воспоминания о мире до катастрофы (правда, этот мир уже тогда был не очень), а вот цивилизация полностью сошла на нет.
Мне нравятся все эти новые словечки: «бензак», «чибурги», «аква-кола». Некоторые уже не помнят, как называются собаки, и зовут их «динки-ди» (dinki-di, название распространенных консерв с изображением пса. Буквальный перевод, что-то в духе «аутентично австралийский». Кстати, читаться должно «динки-дай» — еще один момент дрифта, но уже фонетический). Возрождаются странные языческие верования. Бог машин уживается с богом огня и богом моря, иконой которого вообще является рекламная вывеска из ресторана с морепродуктами. Макс сохранил речь старого мира, но она больше не нужна ему. С кем ему общаться? О чем? Он говорит очень мало, очень примитивно, особенно если сравнивать с экстатической образностью новоявленных сумасшедших пророков и кликуш. Сколько там он произносит реплик в «Дороге ярости»? Сорок простых фраз или около?
Похожую ситуацию мы увидим в «Дороге» Маккарти. Что в книге, что в фильме. Отец с сыном идут по разрушенному миру и практически не разговаривают. Во-первых, они понимают друг друга почти без слов. Их беседы имеют механический оттенок, словно это больше какой-то коммуникационный ритуал. Узловым словом становится «okay». Оно помогает поддерживать контакт, это подтверждение того, что обе стороны включены в коммуникацию.
«Can we wait a while?
Okay. But it’s getting dark.
I know.
Okay…
There’s no one here…
Okay.
Are you scared?
Yes.
We’re okay.
Okay.»
И отец, и сын постепенно утрачивают интерес не только к словам, но и к культуре вообще. Руины библиотеки вызывают не любопытство, а озлобленную фрустрацию. Сын испытывает недоверие к любым историям и сказкам, потому что они лишены практического смысла. Он сильнее прислушивается к реальному голоду, чем к экзистенциальному. К тому же ветхие книги все равно не могут утолить экзистенциальный голод, как не могут это сделать и другие люди, утратившие человечность. Постап-образование, выходящее за пределы выживальческих навыков, никому уже не нужно.
«Can you write the alphabet?
I can write it.
We dont work on your lessons anymore.
I know.
Can you write something in the sand?
Maybe we could write a letter to the good guys…
What if the bad guys saw it?
Yeah.
I sholdnt have said that. We could write them a letter.
That’s okay».
Самый интересный пример, пожалуй, фильм «Шестиструнный самурай». Если вы любите треш так же, как люблю его я, то смотреть надо обязательно. Фабула такова (по духу ее во многом передрал Fallout New Vegas): после ядерной войны между США и СССР наступает классический постап со всеми безумными атрибутами, типа людоедов, жестянщиков, заблудившейся роты красноармейцев. Правительство США возглавляет Элвис, а после его смерти бродячие музыканты всех мастей отправляются в Вегас, пробоваться на роль нового Короля. За власть сражаются два героя. Первый, Бадди (подозрительно похожий на Бадди Холли), положительный рок-н-роллщик с электрогитарой (подозрительно похожей на серию Гретч, популярная модель времен Битлов, которую позже вытеснили хард-рок гитары). Второй, Смерть (подозрительно похожий на Слэша из Guns N’ Roses), металист, уверенный, что старый-добрый рок-н-ролл изжил себя и должен уступить место новой музыке, созвучной этому безумному и жестокому миру. В «Самурае» музыка говорит за героев: у каждого своя стилизованная тема, свой мотив. Конфликт Бадди и Смерти это в первую очередь столкновение двух культур, двух языковых систем, за каждой из которых свои ценности, история, коннотации. Пусть даже они выражены музыкой, а не словами.
Мы видим, что большинство героев постапа скептично относятся к литературе, но вот музыка — музыку понимают даже после коллапса, она надежнее других искусств. Будь это слепой гитарист из банды Несмертного Джо («Дорога Ярости»), задающий ритм погони, или русский джаз-панк-бэнд из «Самурая», или Агата Эглбрехт из Fallout 3, запустившая радио с классической музыкой, — всем найдется место на пустошах. Национальные гимны, звучащие в автономных приемниках, — это ли не стальная связь с довоенным прошлым?
Что у нас получается? Надо различать произведения масскульта и серьезные, вдумчивые реконструкции постап-быта. В не особо сложных произведениях для широкой аудитории действует простое правило: если главный герой понимает собеседника, то точно так же его должна понимать аудитория. И неважно, говорят они на старо-английском или ново-ханаанском. В крайнем случае, можно сохранить аутентичный язык туземцев, снабдив его субтитрами, как изящно поступил Мэл Гибсон в «Апокалипсисе». Большинство авторов и продюсеров понимают, что не надо издеваться над и без того затраханной аудиторией. Надо оставить все, как есть, добавить парочку прикольных неологизмов («брамин», «Смертекогт», «гладкокожик»), и новый язык готов. Однако если нам никого не жаль, то давайте возьмемся за проблему лингвистического дрифта всерьез, как это сделал Хобэн. А как уж там читатели будут продираться сквозь этот бурелом — их личная проблема.
Мы должны выбрать одну из четырех дорог. Если мы создаем произведение для лайков, прибыли и развлечения, то нужно идти самой легкой дорожкой. Если мы хотим создать фентезийный мир-в-себе, то надо ориентироваться на Толкина и Логинова, которые хоть и не бросали читателя в лингвистический омут, но все-таки изрядно потрудились над созданием нового, несуществующего языка, не ограничиваясь несколькими смешными словечками. Если мы хотим показать увядание языка и культуры, деконструировать нашу бесполезную и глупую речь, то добро пожаловать на путь Маккарти. В этом случае язык будет лаконичным, блеклым, отмирающим вслед за привычным миром. Ну и если принято решение окончательно упороться в лингвистику, то получится еще один Riddley Walker, а то и нечто более страшное и научно обоснованное. Но мне жаль тех людей, которые случайно откроют эту книгу без должной подготовки.
Размышления о лингвистическом дрифте после глобальной катастрофы носят чисто умозрительный характер. С того момента, как у лингвистики появились инструменты для анализа подобных вопросов, человечество больше не встречалось с такими сценариями массового вымирания и разрушения цивилизации. Унифицированное школьное образование стало нормой даже для постколониальной Африки (в англо- и франкоговорящих зонах), там детей переучивают с родных племенных языков на что-то более общеупотребимое. Возможно, ригидный, суконный язык (особенно СМИ и чиновничества) вообще является отличительным признаком государств, сползающих в тоталитаризм.
Я не уверена, поймем ли мы россиян через сто лет. Я не могу сказать, что изменится сильнее, речь или письменность. Однако, если все-таки произойдет цивилизационный коллапс, то я почти гарантирую, что общего языка мы не найдем. Ну или вернемся к универсальным доязыковым средствам выразительности, типа факелов и остро отточенных копий.
