Ростовский крокодил
Заметил интересную вещь, копаясь в своем плей-листе. Привет всем, кто составлял типичный лист думера, можете им подтереться. Среди русскоязычных исполнителей у меня лидируют люди чуть старшего поколения, примерно 70-х годов рождения. Денис Третьяков, Веня Д’ркин, «Адаптация», Константин Ступин. И есть у них нечто неуловимо общее, несмотря на разное звучание, разные характеры. И дело тут не только в том, что широкую известность они все получили в нулевые, период моей молодости и становления. Тут дело в особом настроении их песен, общего ощущения реальности, что связывает их, меня и постсоветское поколение в целом.
Вот, например, Денис Третьяков. Из всех названных, лично мне он ближе всех. И вовсе не потому, что мы земляки. Как иногда пишут критики, у Дениса и его групп «Церковь Детства» и «Братья Тузловы» особое донское, южное звучание. О чем они вообще? Тут дело в экзистенции непосредственно автора. И тот факт, что он так хорошо зашел по всей России, говорит о том, что его песни созвучны очень многим людям за пределами Ростовской области. Хотя, может они имеют ввиду, что многие его мотивы сходны с традиционными казачьими песнями типа «Любо, братцы, любо» или «Черный ворон»? Так на этой смеси бахвальства и обреченности построено практически все наше значимое песенное творчество, от жестоких романсов и шансона до русского рэпа. Ладно, спишем это на тот образ, который создает вокруг себя сам Третьяков.
Тем более, что моё знакомство с его творчеством произошло не в Ростове, а во времена, когда я жил в Питере. Это было забавное время. Я снимал маленькую комнатку у полусумасшедшей бабки. Комната была полна тараканами, к бабке периодически приходили бухать алкаши-соседи, на улице свинцовое, непривычно низкое небо, мрачный гранит, меланхоличная Нева, чайки дерутся с воронами на куче мусора. Идешь по улице, ощущая себя героем Достоевского, а в плеере поёт свои депрессивно-мрачные песни Третьяков. И он был очень в тему, его песни были продолжением того настроения. Самым аутентичным саундтреком к тому арт-хаусному фильму, героем которого я тогда стал.
«Все сидят и тебя ждут, заинька, заинька.
Ты придёшь и тебя сожрут, сладенький, сладенький…»
Конечно, я понимаю, что песня написана в иных обстоятельствах, и речь о личном опыте автора, которого периодически били гопники, когда он ходил в чужой двор к девушке. Но в том и сила песни, что она, подобно жидкости, способна заполнить экзистенциальную дыру в груди человека. И дыра эта может быть любой конфигурации.
Но было много песен, которые слушать очень тяжело. И оказывается, я такой не один:
«Песни группы тяжело слушать физически — и это не только дикий дискомфорт от всех этих щемящих «пусть будет пухом земля тебе под камушком», заставляющих вспомнить, что человек отвратительно смертен: какая-то провинциальная безнадёга, непротивление неизбежному злу, открытость бездне сквозит в строках «Лаокоона». Третьяков будто извиняется: ну да, вот так мы живём…»
Но тут у меня проблем не возникало. Дискомфорт в тот момент вызывали призывы к Сатане, образы ада, неожиданный сюрреализм, например, такой:
«Мама-мама, прокисают твои щи
Виноватых не ищи.
Мама мама, у отца есть колбаса
Заливная из лица.
У невесты есть пизда.
Родословная жида.
У отца в носу есть кровь,
А у нас, а у нас попугайчик ночью сдох
За любовь».
Или песня Камилла, где лирический герой маньяк-педофил. Или история слепого десантника, который зарезал девушку. От них хотелось отмахнуться, закрыться, проигнорировать. Сделать вид, что этого не было. Их было стыдно, неудобно слушать даже в наушниках-ракушках. Но я рос внутренне, открывая для себя все больше граней нашего бытия и его творческого осмысления. Плюс поначалу коробила и одновременно привлекала сама манера исполнения. Расстроенная гитара, не самый приятный тембр голоса. Да и сам стиль, дворово-пацанской песни или тех, что пели солдаты в Афгане и Чечне. Организм, приученный к русскому року и «Нашем радио», поначалу отторгал чуждую стилистику. Но сконцентрированная боль и безысходность держали внимание, не давали пролистнуть тот или иной трек дальше. Я ещё тогда был молод и не до конца познал чашу обид, не осознавал себя под захлопнутой крышкой Инферно. Мне пришлось уехать из Питера, и я долго не мог это принять, воспринимал своим экзистенциальным поражением. Потому, принятие и понимание его песен приходило с годами, постепенно.
Такого дискомфорта больше нет. Как и жалости к себе, нереализованным амбициям и мечтам. Но сам факт очень примечателен. Когда произведение так ломает, заставляет выйти слушателя из своей раковины, башенки из слоновой кости, говорит о его качестве. Взять обывателя тепленьким, вытряхнуть его из постельки в неуютную реальность одна из важных задач искусства.
Кстати, прямо в момент написания текста пришла в голову ещё такая мысль. Помните, ту цитату критика, что я привел выше? «…человек отвратительно смертен: какая-то провинциальная безнадёга, непротивление неизбежному злу, открытость бездне сквозит в строках «Лаокоона». Написано это в 2010 году. Если помните, нулевые стилистически отличались от десятых именно большим оптимизмом. 90-е кончились, у людей появились лишние сбережения, Путин косплеил СССР, выиграли маленькую войну с Грузией. Как там у Сантима:
«Девяностые кончились —
Светлая память…
Девяностые кончились.
Мы упадем…»
Москва вообще заметно оторвалась в уровне жизни от прочей России. И тут приезжает парень из провинции с такими жуткими песнями, что кажется, что 90-е никогда не заканчивались. И берет тепленькими столичных жителей, вытряхивает их из теплых постелек в грязный подвал. Тут у нас страна с колен поднимается, мы дружно идём в Европу, на Нашем радио карго-брит-поп, а оказывается ничего не изменилось. Стоит отойти хоть на шаг от МКАД и начинается архаичная хтонь. Как в «Грузе-200» Балабанова. Помните, какую фрустрацию фильм вызвал в этом вашем 2007-м?
Это в 10-е стало мейнстримом выкладывать фото панелек, ЖЭК-арт и жуткие, похожие на древних лавкратианских богов, советские статуи в парках. Кстати, тот крокодил, что служит иллюстрацией к тексту, из нашего ростовского парка. А меж тем он в свое время был негласным символом мема «Безысходность». И можно сказать, что Денис со своими образами, текстами немного опередил время, предрек то, что стало мейнстримом после повторного воцарения Пыни.
Как писали в издании «Кольта»:
«Церковь детства», основанная в 2003 году поэтом и музыкантом Денисом Третьяковым из Ростова-на-Дону, — группа не просто андеграундная, а, скорее, катакомбная. Третьяков отрицает глобальный мир и воспевает автохтонную культуру, существующую параллельно всяческому мейнстриму.
Вот, то, о чем я и говорю. В 10-е мы потеряли надежду стать Западом и вернулись к своим корням, которые до того тщательно прятали, стыдились. У нас уж так повелось, что всегда были два народа, две расы. Немногочисленные управляющие с Запада и серая молчаливая масса автохтонов. Тут сложно требовать исторической справедливости. В России рабовладельцы и рабы одного цвета кожи. Тяжело осознать грань и выстроить идентичность, потребовать своего, как негры с BLM. Но в 10-е процесс потихоньку пошел. Автохтоны стали сознавать себя и строить свою собственную культуру, которая все больше отдаляется от культуры рабовладельцев. И она более живая, настоящая, аутентичная. Почему российские фильмы сплошь дерьмо? Да потому что их снимают те, кто в силу оторванности от российских реалий, не способны понять и осознать настоящие особенности нашей современной культуры. Они не автохтоны, иностранцы в своем отечестве.
Я постигал его песни по мере крушения собственных иллюзий и надежд. Я слушал его в самые темные часы своей жизни и все больше граней и подтекстов становились понятнее. Например, вот этот:
«Ты мечтала всю жизнь прокатиться на яхте.
С алыми парусами бежать по волнам.
Но кругом лишь поля и поломанный трактор
и дорога одна по полям, по полям.
Ты хотела в Москву, где по улицам тройки несутся.
Парни в красных рубахах девкам дарят цветы.
И актёры кино, что при встрече тебе улыбнутся,
И никакой пустоты, пустоты
А есть ещё иная жизнь,
Я подарю её тебе.
Сатане поклонись,
Поклонись Сатане».
Звучит как никогда актуально. Но вернемся к Денису. В том интервью «Кольте», он говорит:
«Я вырос в Октябрьском поселке, где было очень много маньяков: у моей бабушки убили близкую подругу, у мамы — женщину на работе, регулярно исчезали дети. Жена Чикатило Феодосия работала в нашем детском саду. И этот человек пытался меня заманить в пионерском лагере, я давал показания по делу «Лесополоса». Но он был такой не один. Мы подростками всюду ходили с ножами. Ножи и заточенные электроды для обороны. Строили шалаши в лесопосадках, рыли землянки. Детство было веселое. Пробовали новые ягоды, грибы, травились иногда, обрывали жерделу в посадках (абрикос. — Ред.), совершали набеги на бахчи, стреляли из арбалетов уток. Отдыхали от трудов неправедных: снимали шифер с крыши какого-нибудь сарая, проникали внутрь, вскрывали чужие купорки — соленые огурцы и помидоры в баллонах, я на них сейчас смотреть не могу. Тогда у меня была группа «Земля Крамара» в честь Савелия Крамарова. Мы боготворили этого актера, считали, что он — настоящий пионер, а остальные пионеры — говно. «Церковь детства» выросла из этого: церковь детей, жаждущих защиты. Я ничего не знал о «Храме душевной юности» Пи-Орриджа, но схожие идеи крутились постоянно. Мы до сих пор прописаны в Октябрьском: я, барабанщик Миша Никулин, басист Олег Толстолуцкий и Леша Дунин, наш технический директор и концертный гитарист. Все так и осталось, несмотря на прошедшие годы. «Церковь детства» — это родная поселковая реальность. Так как онтология и гносеология «Церкви детства» развивались во времени и пространстве, было много чего: были иконы с хомячками, например».
И чуть дальше:
«Наши животные и наши друзья нам ближе, чем обычные взрослые люди, которых я терпеть не могу. Взрослые — ходульные, пафосные мертвяки. Развлечений у нас не было, придумывали сами. Рисовали карты местности. Карты с магическими местами, в которых происходило что-нибудь странное и волшебное. Даже с приходом гаджетов и интернета люди из провинции живут так же. Во многих деревнях и газа-то нет. Дети воруют на полях горох, взрослеют, встречаются с поселковыми девушками, а в 18 лет провожают друг друга в армию; алкоголизм в России начинается с этих проводов. Хотя мы бухать начали рано, лет в 13, потому что натыкались в сараях на домашнее вино и самогон. Провинция осталась такой же, и «Церковь детства» — группа, которая эту историю отражает. Таких, как мы, не очень много: есть прекрасный Саша Бранимир, в котором район Стройдеталь бурлит с детства, или гопники «Сектор газа», которых я терпеть не могу, но понимаю, что это та же реальность, только воронежская подростковая. А презираю потому, что гопники — это подростки, подражающие взрослым в мире насилия, шовинизма и чистогана».
Эта позиция очень похожа на позицию Шаламова. Как вы помните, все его творчество по сути о том, как сохранить себя, сохранить хоть каплю человечности в нечеловечном мире. Потому апелляция к детству, это единственный шанс в этой стране остаться внутренне живым. Но к детству живому и настоящему, а не тому что видится мамашам из родительских чатиков. Но Третьяков пошел дальше, с друзьями создав религию кроторианство.
«Кроторианство придумал не я, а моя бывшая девушка Ира, молившаяся кроту. Я в какой-то момент прочувствовал, что это наша тема. Мир несовершенен по той причине, что Бог, когда создавал его — а делал он это для детей, потому что взрослые должны стареть, обжираться в своих ресторанах, трахаться и умирать, — был слеп. В слепоте своей, может быть, он даже безумен, но он не плох и не хорош. Он не отличает добро от зла, потому что не ведает, что творит. Все зло в мире — от его слепоты. Мы с приятелем пошли на реку за сомиками, ловили их, ныряя и вытаскивая за жабры из нор. И приятель утонул: берег обвалился, и ему зажало руку в норе. Потом его вытащили, смотрю — у него глаза открыты. История про крота такая. Один из главных ее образов — слепые люди. У меня этот образ слепоты часто в песнях, когда люди не ведают, что творят: они плывут к водопаду, к своей гибели. У детей глаза открыты даже после смерти, а взрослые всю жизнь живут с закрытыми глазами. Уже гораздо позже я познакомился со взглядами гностиков. У них крот — это Иалдабаоф, слепой, безумный создатель мира, за спиной которого есть кто-то еще — истинный творец. Иалдабаоф — отец архонтов, сущностей, которые перекрывают нам доступ к Богу истинному, к творцу. Отличие кроторианства только в том, что у гностиков Иалдабаоф — чистое зло, он — Яхве из Ветхого Завета. Жестокосердный и несправедливый. А у нас крот не добр и не зол, он просто слеп и творит дерьмо не со зла. В Ветхом Завете злобный Яхве — Иалдабаоф — губит людей, устраивает потоп, насылает египетские казни. А в Новом Завете Бог добр, он — отец Иисуса. Это два совершенно разных бога. Гностики эту разницу заметили первыми. Христос — свет, в этом смысле для меня смыкается с Люцифером. Благодаря Христу, Люциферу и другим светоносным сущностям мы преодолеваем тяготы мира. Надо четко отличать Люцифера от Сатаны — слуги Яхве-Иалдабаофа. Иисус сошел в ад, чтобы спасти Софию — мудрость. Люцифер спустился точно так же из сефиры Кетер в Малкут и ниже, в клипотический мир. Иисус спасает нас для вечной жизни и мудрости, а Люцифер несет знания, свет науки и магии, открывает возможность познать себя. «Церковь детства» часто обо всем этом поет, мы не проповедуем насилие, как думают некоторые. Я изучаю зло, потому что пытаюсь понять, как его преодолеть, чтобы оттолкнуться вверх».
То есть, тут уже философия экзистенции, близкая к Кьеркегору. И к модным «темным» философским школам. Когда во главу угла ставится не человек и его разум, а процессы более глобальные и столь же нечеловечные в своей логике и сути. Это идеально объясняет то, что происходит со всеми нами. Мы, как столичане, так и автохтоны, заложники слепой судьбы, марксова «Крота истории», который роет, не замечая, как под его лапами ломаются судьбы, рушатся надежды, гибнут корни цветов и растений, там наверху. Это лавкрафтианство, только без ужаса до оцепенения, но побуждающее к поискам выхода. Это в какой-то мере даже развитие идей Ивана Ефремова с его концептом Инферно. Только если коммунист Ефремов выход искал в рациональности, то Третьяков наоборот. Но это и логично. Не сработал один способ, стоит попробовать иной. Мы и сами занимается чем-то подобным с нашей неоэкзистенцией, которая так же на стыке рацио и хтони, реализма и художественности.
То есть, Денис с его церковью спускает нас в ад, но лишь для того, чтобы найти способ сбежать оттуда или победить подобно Христу. Ну или, если умереть, то с музыкой. Или, как сам отмечал Третьяков, с «молитвой». Как там в «Урожае»:
«Миша в поле утром вышел,
Колосится рожь.
Видно Бог его услышал —
Миша поднял нож».
И потом на мотив «Оды к радости» Бетховена:
«Пусть прольется кровь,
Пускай мы кровью захлебнемся!
Накорми волков хлебами,
Пусть мы не спасемся!
Наша Вера,
Наша Надежда,
Наша первая Любовь —
Всем нам будет очень плохо,
А сейчас нам похуй».
Настоящий катарсис. И осознание себя. Да, я автохтон. Да, провинциал. Но чем мы все хуже провинциала Фаулза? У нас свои корни, своя история, снежинки. Потому будьте осторожны, когда приедете в Ростов. Того крокодила с картинки у нас, конечно, давным-давно покрасили. Но есть ещё один, в парке Вити Черевичкина, некропионера. И он ждет всех вас, хищно открыв пасть.
